блестящая, брезгливо ощупала землю, выбирая место поудобнее, посуше и, обреченно вздохнув, дала разрешение второй. Вслед за ногами лениво и нарочито медленно выплыло тело мясистощекое с утонувшими где-то наверху шляпками глазок. Одетый от ли в мундир, то ли в ливрею он, небрежно ворочая всем туловищем, осмотрелся по сторонам, надменно отмахнулся пухлой ручкой от подбежавшего зеленого доводчика и уже сделал несколько шажков когда взгляд его, шарящий по траве чахлой и мусору, заметил свернувшегося змея. Пошатнувшись и согнув коленки, мундирный ливрей засеменил часто конечностями и заскользил к клубку. Не дойдя видимо строго отмеренного и придав телу особенное выразительно подобострастное положение, зачмокал скользкими губами, старательно, неумело рокоча, беспрестанно ползая кистями по пуговкам, кармашкам. Пиявочные пальчики растопыривались, готовые снова куда-нибудь перелезть. Змей успокоился и только выбрасываемое изредка жало выдавало еще недоумение о происшедшем. Мигнув по барски кожистыми веками, змей развернулся и безобразным обрубком уполз, втиснувшись между прутьями поваленной ограды. Ливрей постоял еще для свидетельства верности, потом дернулся по пружинному и, разгребая обувкой попадавшийся хлам, двинулся к Человеку. Угождавший превращался в гадящего. Свисавшие щеки напружинились и втянули губы в ротовую щель раковины сомкнутой, челюсти пережевывали что-то, тренируясь пред открытием. Вдувшиеся глазки выплюнули взгляд ядовитый, но, столкнувшись с человеческим, вдруг обессиленно опали, как шлепок по стене. Красновато пятнистое лицо посерело и провисло как у дряхлого пса, рот приоткрылся, обнажив накладные зубы, и беловатый язык от неожиданности выпал, обмочив слюной пересохшие губы. На фуражке подбирающегося Человек увидел свинцовую кокарду с изображением чего-то ползущего. Человек молчал, с тревожным интересом наблюдал и оценивал происходящее. И тревожным его интерес становился потому, что он не узнавал своей Отчины, да и Она, видимо, не узнавала Его. Обращение ливрея подтвердило догадку. Говор прислужника, тарабарски слепленный из слепых слов и ленивых звуков, сначала давился у него в горле, а затем выбрасывался влажными, липкими брызгами. Язык в этом почти не участвовал,, независимый от мысли он сохранил только два навыка: проталкивать пищу в желудок и облизываться. Человек слушал, вылавливая в этих вызубренных или подслушанных фразах бедный смысл. А между тем говоривший полностью опорожнил свой запас, почтительно дернулся и, загребая носками, спотыкаясь, засеменил прочь, утопив головку в шею, словно боясь обернуться. За ним потрусили и его зеленообряженные. Хлопнули дверки, тужась заскулили моторы и машины, заскользив на повороте, спрятались за углом черного от копоти пожара дома, где когда-то жил Даритель Знаний. Человек обдумывал услышанное и решал что делать. То, что хотевшие напасть на Него – уклонились, объяснялось просто: независимый, уверенный облик Человека был принят ими за повадки важного иноземца, которого
