– А! Потом расскажу. Впрочем, ладно: в декабре погиб мой любимый. Разбился в авто, у него колесо… на ходу, – Шанель быстро закивала, ей понадобилось какое-то время, чтобы успокоиться. Она моргала и смотрела в сторону, затем вздохнула. – В Падуе я была в часовне святого, между красивыми саркофагами, и умоляла святого Антония смягчить мое горе. Чтобы я могла дышать. И там я увидела пожилого мужчину, он положил голову на могильную плиту, шептал что-то, закрыв глаза, бился лбом о мраморный пол, и в нем была такая боль, такая изнуренность страданием – я была потрясена! Тогда со мной случилось чудо.
– Ага! Секретничаете? – громко спросила Мися из-за соседнего стола.
– Мадемуазель рассказывает о поездке и о том, как вы добры к ней, – объяснил Стравинский.
Мися нахмурилась, наблюдая, как Дягилев пишет записку на листке, вырванном из рабочего блокнота.
– Серж, это смешно! – Мися ловко схватила листок. – Дай сюда!
– Не трогай, Мися! Отдай! – Дягилев проворно вернул записку себе. – Вот пусть отыщет его в лабиринтах порока! Василий все равно весь день без дела дрыхнет на моей кровати!
– Зачем опять посылаешь Василия следить за Лёлей? – прошипела Мися. Все сделали вид, что не слышат. – Не хочу, чтобы ты был смешным. Я запрещаю!
Дягилев вместо ответа громко окликнул мальчика, сына хозяина траттории, чтобы послать его с запиской в отель. Мися и Сергей Павлович стали ссориться вполголоса.
– Чудо было в том, – сказала Шанель, – что там, в часовне Антония Падуанского, мне открылось, что я хнычу как ребенок, выпрашивая, чтобы меня пожалели. А ведь мое горе не идет ни в какое сравнение с исступленной болью того человека, который бился головой об пол. Так я исцелилась от моих слез, во мне снова проснулось огромное желание жить! Через два дня вернусь в Париж, буду работать, чувствую в себе новые силы.
Стравинский рассматривал собеседницу: рассуждая о трагичных обстоятельствах собственной жизни, она широко улыбалась. Его поразило: эта женщина что, никогда не жалуется? Не жалеет себя? Смогла ли она подчинить свой страх – или его не было?
Париж, театр «Гранд-Опера»,
май 1920 года
Премьера «Пульчинеллы» была намечена на пятницу. С понедельника шли репетиции: танцоров и певцов по отдельности, оркестра с певцами, затем прогоны всем составом. В среду Дягилев с десяти утра восседал перед сценой, положив подбородок на серебряный набалдашник трости. На сцене была установлена декорация, сконструированная в виде трехчастной ширмы. В ее боковых частях на полотнах материи были крупно изображены фасады домов с дверьми и окнами, а в центре открывался неаполитанский пейзаж: море, рыбацкая лодка, контур горы и луна. Рядом с Дягилевым сидел режиссер Григорьев, «папа Григорьев», как его звали в труппе. По другую руку – помощник и родственник Дягилева, Павел Корибут-Кубитович, крупный человек преклонных лет, «Пафка»; он был утешителем, «валерьяновыми каплями», как выражался Сергей