в зеркало, он удивился, что не поседел. Его лишали того, что было смыслом жизни. Фильмы, песни, любовь – без них его существование превращалось в бытие одиночной камеры, заключившей в себя самоё себя. Жестоко и бессмысленно. Абель начинал верить в реальность его кошмаров, в то, что они придут за ним, постучаться в дверь каменным кулаком чёрно-красного активиста – и не только к нему, но и ко всем, – выдернут за волосы руками лозунгов и поставят к стенке, под штыки постулатов новой идеологии. Он жертва, он никчёмный и слабый. Выхода нет – сиди и терпи, не смей протестовать, иначе окажешься в фургоне окончательно исправления. Женя не знал, что это такое – фургон исправления, – но даже и мысли о нём вызывали слабость и дрожь в коленках. Как же всё-таки к нему надувало в голову эти токсичные фантазии, кем? А главное – зачем? Третья ночь, которую Абель боялся так, как ни боялся ничего в своей жизни – ни пьяного отчима, поколачивающего мать, а заодно и регулярно избивающего его (хорошо, что он сдох пять лет назад под забором, замёрз зимой по пьянке, как собака); ни страшных крыс, от которых нет спасения (в семь лет, на даче, летом, Женю покусали крысы, пришлось уколы ставить: с тех пор он ненавидел всех четвероногих, пищащих и лающих тварей); ни уголовников, которые могут не просто избить, но и сделать девочкой; ни пьяных спортсменов, ищущих приключений на свои пудовые кулаки.
