свихнуться. Но они, все они продолжали и продолжали топтать, мять, пачкать всё то, что было для него свято и неприкасаемо.
Эти люди, они не имели право произносить её фамилию. Касаться её светлого образа. Кто им дал право лезть в чужую семью? Кто? Скажите – Кто? Но вот они своими грязными ртами посмели… и прозвучала фамилия!
Забава тихо охнула. И куда делась вся её сдержанность, всё её мужество, её здравый рассудок? Её, на генетическом уровне полученная от всех женщин предыдущих поколений, живших в условиях жесточайшего патриархата, мудрость.
Впитанная с молоком предыдущих поколений матерей земли Русской, покорность судьбе, вдруг рухнула и вырвался на свободу, тот самый страшный бабий протест, который веками таится под спудом и лучше его никогда никому не знать.
Все те душевные силы, которые она брала неизвестно откуда и сохраняла, какой ценой они ей дались, можно было только догадываться. Какая титаническая ежедневная, ежеминутная внутренняя работа души совершалась, знала только она.
После того как взрывная волна оглушив их затихла, повисла такая же оглушительная тишина. Только жалобный «ох» жены нарушил её. Она побледнела и поджав посиневшие губы, свирепо-пристально посмотрела на мужа.
Грозовые тучи, ходившие вокруг да около, сгустились. Отдалённые раскаты слились в один грозный. И вот наконец туча, так долго копившая в себе все громы и молнии, разразилась шквалом.
Лекс только и смог, на выдохе чуть слышно, сказать с такой неизбывной тоской и болью в голосе:
– Ну, что же вы… Эх! Кто же вас просил ? Вы же ещё хуже сделали, – произнёс и безнадёжно махнув рукой, покачал головой.
Так может говорить раненый воин, предчувствую скорую смерть.
-Да мы ж не знали, – только и смог пробормотать секретарь, – извини.
Они быстро сообразили, что грязное дело было сделано и им лучше удалиться. Поспешно, прощаясь на ходу секретарь успел шепнуть:
– Ну ты держись!!!
И Лекс держался, сколько мог. Он был вынужден выслушать от жены шквал нелепых, грязных да и просто мерзких обвинений, какие только может задетое женское самолюбие адресовать своей сопернице.
И каждое слово нестерпимо жгло, терзало обнаженную, и так уже растревоженную донельзя душу. Ему нечем было крыть,– да, он виноват. И, видя его беспомощность, она дала волю, выход, давно копившейся обиде, и с упоением, отчаянием жгла, хлестала словами как могла.
Только обиженная женщина может так изощрённо низвергать соперницу с пьедестала. Мелочно колоть, жестоко унижать. Может оно и не так было бы обидно, если бы в сказанном была хоть капля правды. Но, что бы Забава не говорила, Лекс видел свою любимую совсем другой.
Невозможно укрыться от слов. Боль переполняла, он сжимал челюсти и кулаки. Сердце, то бешено билось, то совсем