Былое и думы. Александр Герцен

в деревни, сводил счеты, между делом журил меня, принимал доктора, а главное – ссорился с своим камердинером. Это был первый пациент во всем доме. Небольшого роста, сангвиник, вспыльчивый и сердитый, он, как нарочно, был создан для того, чтоб дразнить моего отца и вызывать его поучения. Сцены, повторявшиеся между ними всякий день, могли бы наполнить любую комедию, а все это было совершенно серьезно. Отец мой очень знал, что человек этот ему необходим, и часто сносил крупные ответы его, но не переставал воспитывать его, несмотря на безуспешные усилия в продолжение тридцати пяти лет. Камердинер, с своей стороны, не вынес бы такой жизни, если б не имел своего развлечения: он, по большей части, к обеду был несколько навеселе. Отец мой замечал это и ограничивался легкими околичнословиями, например, советом закусывать черным хлебом с солью, чтоб не пахло водкой. Никита Андреевич имел обыкновение, выпивши, подавая блюды, особенно расшаркиваться. Как только мой отец замечал это, он выдумывал ему поручение, посылал его, например, спросить у «цирюльника Антона, не переменил ли он квартиры», прибавляя мне по-французски:

      – Я знаю, что он не съезжал; но он нетрезв, уронит суповую чашку, разобьет ее, обольет скатерть и перепугает меня; пусть он проветрится, le grand air[72] помогает.

      Камердинер обыкновенно при таких проделках что-нибудь отвечал; но когда не находил ответа в глаза, то, выходя, бормотал сквозь зубы. Тогда барин, тем же спокойным голосом, звал его и спрашивал, что он ему сказал.

      – Я не докладывал ни слова.

      – С кем же ты говоришь? Кроме меня и тебя, никого нет ни в этой комнате, ни в той.

      – Сам с собой.

      – Это очень опасно, с этого начинается сумасшествие.

      Камердинер с бешенством уходил в свою комнату возле спальной; там он читал «Московские ведомости» и тресировал[73] волосы для продажных париков. Вероятно, чтоб отвести сердце, он свирепо нюхал табак; табак ли был у него силен, нервы носа, что ли, были слабы, но он вследствие этого почти всегда раз шесть или семь чихал.

      Барин звонил. Камердинер бросал свою пачку волос и входил.

      – Это ты чихаешь?

      – Я-с.

      – Желаю здравствовать. – И он давал рукой знак, чтоб камердинер удалился.

      В последний день Масленицы все люди, по старинному обычаю, приходили вечером просить прощения к барину; в этих торжественных случаях мой отец выходил в залу, сопровождаемый камердинером. Тут он делал вид, будто не всех узнает.

      – Что это за почтенный старец стоит там в углу? – спрашивал он камердинера.

      – Кучер Данило, – отвечал отрывисто камердинер, зная, что все это – одно драматическое представление.

      – Скажи, пожалуйста, как он переменился! Я, право, думаю, что это все от вина люди так стареют; чем он занимается?

      – Дрова таскает в печи.

      Старик делал вид нестерпимой боли.

      – Как это ты в тридцать лет не научился говорить?.. Таскает – как это таскать дрова? Дрова носят, а не таскают. Ну, Данило, слава Богу, Господь сподобил меня еще раз тебя