Чтобы хоть как-то скрасить хозяйке грустные мысли, я выдал Инге целлофановый пакет с чаем.
– Странный он какой-то, – пощупала она пачку, – никогда таких не видела.
«Японский чай» оказался соломой. Сидим, пьём, отплёвываемся. Уши развесили. Хорош этот физик языком чесать оказался. То про физтех:
– А однажды ребята добрых метров триста рельсов нашего савёловского направления выкрасили чёрной краской. Электричка несётся… и как вдарит экстренно по тормозам! Аж искры полетели со свистом. Только представьте, каково машинисту! Рельсы – они ж против солнца блестят! А тут – бац! Нет рельсов. И ведь нельзя быть уверенным в том, что в перерыве их на металлолом не спёрли!
То про бауманку:
– А доцент у нас на потоке был по фамилии Мудра́к. Угадайте, какую кличку ему дали студенты? Нет! Неверно! Да нет же! Не всё так очевидно, что однозначно. Мы прозвали его – Хруй.
То про универ:
– Как-то раз завалил меня пре́под. Стою красный, а самому не столько стыдно, сколько обидно. Вопросики задавал не из текущего курса физики, а из книжки Перельмана21. Где уж мне их помнить, когда книжку ту читал в классе шестом. А может и в пятом. Солнце пригрело мне щёку, а преподу лысину. Искрится хрустальный графиний бок на краю стола. Препод наглости набрался: поставлю тройку, если и вы меня завалите. Задавайте ваш вопрос. А я минуты три назад пронаблюдал, как лаборантка графин схватила, стакан-то наполнила, а прежде, чем сосуд на место поставить, стол обогнула. Писаниной какой-то студенческой заинтересовалась, вот и обошла угол, чтобы буквы к ней правильной стороной развернулись. Ну, думаю, хана тебе, препод. Солнце на графин светит, говорю. Ну, мычит препод, не врубается, к чему клоню. Вода, говорю, в графине. Ну? Какая, спрашиваю, сторона у графина нагревается? Смеётся препод, конечно, говорит, та, что к солнцу повёрнута. А если потрогать? Дотронулся препод к одному боку графина, к другому. Вижу, обалдел. Рушится картина мира у человека. Молча трояк ставит. Ну, я потом сжалился над ним, рассказал, что лаборантка графин развернула. Преподы – они ж тоже люди, только глупее студентов.
Постояльцы разбрелись по кроваткам далеко за полночь, а полуночники, то есть мы с Костей, допивали свои восемнадцатые кружки с отваром японской соломы.
– Я подумал, раз существует нобелевский лауреат, лирик Иосиф Бродский, то почему не должен существовать голодный и обездоленный физик, клоша́р обыкновенный, Осип Нищебродский? В обществе всё уравновешено.
– В природе тоже, Костя. И уравновешено отнюдь не количественно.
– Что ты имеешь в виду?
– Удельный вес. Кубический сантиметр платины весит двадцать один с половиной грамм. А такой же кубик магния – в двенадцать раз меньше. А ведь есть и другие материалы…
– Доллары.
– Доллары? – удивился я.
Мне не пришло в голову рассуждать о долларе, как о материале, скорее это средство. Но я и не был физиком. Скорее, был обыкновенным никем.
– Да. Насколько