Через десять минут Семен Филиппович уже шел по улице. Как назло, погода была под стать настроению – моросил дождь, так липко и неприятно. Как-то нехорошо было на душе. Вроде и замяли с Ксенией они этот инцидент, и извинилась она десять раз. И чувства у нее глубокие… Да только почему-то было противно от всего этого. Ведь он знал, знал наверняка, так же, как знают наши хоккеисты, что американский арбитр их засудит, что врала она – с начала и до конца. Не хотелось в это верить, но ничего противопоставить этому предположению он не мог. Быть может, только ее подругу…
– Я так и знала! Это ж надо, какое мурло! – на все кафе, куда пригласил ее Семен Филиппович, произнесла подруга Ксении, услышав историю о закончившемся наличие денежной массы. – Ты вытащил меня из постели, чтобы поведать мне это дерьмо? Пошел-ка ты, Сема, куда подальше. Тупоголовый недоделок. Надо Ксюхе рассказать, вот она посмеется. Столько времени на него потратили, а он вон чего учудил.
После этой зажигательной речи Семену Филипповичу показалось, что разговор о женитьбе и уж тем более о том, как бы затащить ее скорее в свой номер, будет как бы не к месту. Он снисходительно улыбнулся и пожелал ей любви. Она покрутила указательным пальцем у виска. На том и расстались.
Вечерело. Не переставая моросил дождь, заполняя сумрачной тоской открытые пространства. Семен Филиппович который час бродил по пустынным аллеям парка. Эта погода, пустота, эта осознанность одиночества как никогда были близки ему сейчас. Он не думал о времени, проведенном в этом парке, о мерзкой сырости, пропитавшей его целиком, о своем уже далеко не крепком здоровье… Он толком не помнил, как он оказался здесь и по какой причине выбрал именно этот маршрут. Он знал лишь одно – нельзя ему в номер, в четыре стены одиночества. Иначе он падет, сдастся – вселенская тоска овладеет его душой и уже ни за что не выпустит из цепких своих объятий.
Наконец его мысли стали обретать некую форму и направленность. Он взглянул на себя как сторонний зритель, бесстрастный и справедливый, которому не присущи эмоции и сострадание к развитому эгоизму индивида. И тогда все эти дни, когда он был владельцем огромного состояния, растаявшего на глазах, показались ему пустым, глупым комком, никчемным и несуразным, где ему была выделена пусть даже главная, но далеко не лучшая роль. Будто бы все его тайные желания и помыслы, не реализованные в течение всей его неяркой жизни, родились на свет в искаженной, неприглядно безликой форме, где не осталось места доброму, светлому, теплому.
Горечь о потерянных деньгах сменилась апатией, которая в свою очередь уступила место отрешенным размышлениям об окружающей действительности, основанных на ощущениях, прошедших сквозь призму собственного восприятия. Семен Филиппович медленно приходил в себя. Быть может, действительно, что дано одному – не дано другому?