Если бы человек вообще не испытывал потребности в пище, не испытывал голода и жажды, то не было бы собственности и воровства; заповедь «Не укради» была бы бессмысленной. Если бы у человека не было инстинкта спаривания и злых частей, то не было бы ни брака, ни прелюбодеяния; целомудрие было бы не заповедью, а невозможным понятием. Если бы человека, подобно рабочим пчелам и муравьям, устраивала только беспокойная деятельность и он не хотел бы жить без трудолюбия, то праздность и лень не были бы пороками, а противоположность им не была бы добродетелью. Если бы человек был существом, совершенно не подверженным влиянию разума, только ясно познающим, руководствующимся исключительно разумом, то самоконтроль, умеренность, самообладание, è-sxpàl» à были бы лишними постулатами. А если бы природа так странно создала человека, что жизнь для него была бы не наслаждением, а наоборот à невыносимым мучением, а смерть – «целью, которую надо горячо желать», то убийство было бы не нарушением, а в высшей степени достойным поступком.
Достаточно того, что все содержание нашей морали обусловлено физико-духовной организацией человека, и для существа совершенно иной организации, совершенно гетерогенного нашему, должна была бы действовать и совершенно иная мораль, несопоставимая и гетерогенная нашей. Но если отбросить такие чисто фиктивные, воображаемые возможности, которые как бы притягиваются только для упражнения мысли, и ограничиться реальным типом человеческого вида, данным как факт, то все же очевидно, что именно от внешних, относительно случайных природных условий функционально зависит содержание наших нравственных требований, модельных представлений и идеалов. Так, например, чрезмерное употребление пищи в жарких тропических странах, по нашим европейским понятиям, считалось бы животным пороком, а в ледяных полярных областях – чем-то вполне естественным и рациональным, нравственно безупречным. Или если бы природа повсеместно производила больше мужчин, чем женщин, то это была бы не моногамия, а полиандрия; если же, наоборот, она производила бы больше женщин, чем мужчин, то полигамия была бы единственным естественным и, вероятно, единственным морально оправданным институтом. Отсюда следует, что если и существуют какие-либо моральные законы, имеющие универсальную силу, т.е. нормативную значимость для всех разумных существ, организованных по человеческому типу, то это могут быть только формальные принципы; точно так же, как законы логики, например Principium contradictionis, являются чисто формальными предписаниями. Поэтому то, что «высший принцип практического разума» Канта