Она почти не изменилась, лишь горькие морщинки залегли в уголках рта и глаз. А глаза те же: живые, добрые. Знакомый овал лица. Прическа, правда, другая: волосы были коротко острижены и торчали ежиком.
«Твою мать, – подумал Данька, внимательнее разглядев ее, – действительно прошло несколько лет».
– Алька, только сейчас я понял, как скучал. По тебе, по знакомым. Ведь у меня нет дома, кроме Серышевска. Расскажи мне все. Кстати, как Микки?
Она опустила глаза.
– Что с ним? Он умер? Его подключили к тому медицинскому оборудованию, что я видел в квартирах? Или…
– Нет. Микки теперь Наставник. Пока есть время, я все расскажу, что случилось за эти тринадцать лет.
Рапорт
Микки поймал себя на мысли, что произошедшее в каморке бригадира мусорщиков отдает нарочитостью и театральностью, причем театральностью самой низкой пробы. Пошлость и примитивность, желание придать значимости, но неумение сделать это. Словно хозяин кафе, загнанный в рамки клишированных представлений, решил угостить завсегдатаев чем-то особенным, а на выходе – низкопробное питье и дешевая закуска. И ты невольно пьешь и ешь. Делаешь глоток, и обжигающий напиток оставляет неприятный привкус. Этот мат, эти возгласы: «Да если бы я знал!», «Да я бы никогда!» Даже фигура Наставника, всплывшая в разговоре с мусорщиком, подобно злому гению, теперь нелепой тенью болталась в мыслях, как огородное чучело на ветру. Наставник, кажется, скукожился, потерял цвет и объем, превратился в амебу. Та же искусственность. Нельзя главу комитета воспринимать всерьез. Елочная мишура осыпалась, обнажив пустышку.
Палыч вначале выглядел удрученным и растерянным, затем переменился. Морщины горечи и неудовольствия куда-то делись, взгляд отрешен, словно не его отчитывают. И в конце тирады мусорщика, вроде, заиграла улыбка на устах. Микки захотел одернуть его: нельзя же так явно выказывать презрение, но мусорщик не заметил.
Наконец, когда они покинули ангар, старший дозорный произнес:
– Да ты, Микки, не думай. Не стоит. Все обойдется. Понимаешь?
Палыч кинул фразу так, будто они уже долго беседовали.
Микки промолчал. Ощущение фарса улетучилось. Он решил, чувства его обманули. Ощущения были обманом, или… Или все-таки это правда? Правда то, что словоизвержения мусорщика надуманны, как будто он пытался напялить чужой костюм, а тот рвался по швам, но человек с ослиным упрямством продолжал повторять: все в порядке, отличная вещь, впору, беру, почему бы и нет. «Неужели, – подумал дозорный, – мне показалось?» А Палыч продолжал говорить, не переставая, будто волшебная мельница, жернова которой кружатся и вертятся, перемалывая время в муку слов, а слова оказались верткими, как слизни, ускользали от смысла, и Микки не мог понять, о чем речь.
– Погоди, Палыч. Остановись.
И они остановились.
– Что?
– Ты о чем?
– Пиши рапорт, доклад, что угодно, расскажи всю правду. Не гнушайся деталей. Ничего не скрывай. Это мой совет.
Они вновь зашагали в сторону корпуса дозорных.
– Ничего