Лицо у неё округлое.
Черты крупные правильные. Движется неспешно, плавно.
– А вот ребенка она не узнавала. Не желала. Кормилицу-то девочке нашли…
– Девочке?
– А разве я не сказала? Девочка на свет появилась, да… так вот, жили они там тихо. Весну прожили. Лето. Осень наступила… осенью-то и произошло все, – тетушка зябко повела плечами. – Толком-то никому не известно, ибо живых не осталось. Сперва, в сентябре-месяце в Лопушках появился человек из чужих, который начал расспрашивать-выспрашивать… тут-то мы еще и в те времена вольным поселением значились. А потому любопытного этого и выставили всем миром. Да, видать, пошел он дальше, там-то еще селения стояли, где лес ныне. Он и добрался, то ли до Прихваткина, то ли до Залучья, кто ж знает. Видать, и поведали ему, что хозяйка вернулась. Уже на излете октября, аккурат, как первые морозы пошли, въехала в Лопушки карета. Богатая. Прабабка моя писала, что сам экипаж был черен да пылью покрыт так, что ни позолоты на нем, ни герба разглядеть невозможно было. Кони шли уставшие, а люди, что карету сопровождали, и вовсе едва-едва в седлах сидели. И силой от них тянуло недоброю.
Я почти вживую увидела, как медленно ползет по разъезженной, разбитой дороге древний экипаж. Огромные колеса сминают и седую поутру траву, и темную землю, прихваченную ледком. Бредут кони, некогда сильные, здоровые, да исхудавшие.
И кучер на облучке то и дело взмахивает хлыстом, да только сил у коней больше нет.
Как и у людей.
Те, вытянувшись за каретой цугом, покачиваются в седлах, и сами-то припорошены первым снежком, который лежит, что на грязной одежде, что на руках. Лежит и не тает, будто…
– Прабабка написала, что наши все, кто в силе, издали чужаков почуяли. В лес ушли, схоронились, а она побежала к усадьбе. Молодой была, еще не перегорела, хотела спасти всех.
– И…
– Всех не спасешь…
Усадьбу я тоже представила. А что, воображение у меня всегда живым было. И увидала, как наяву, старый дом. Уже тогда старый, но еще живой, пусть и утомленный. Белесые колонны, сад, что подобрался вплотную к стенам. Робкие плети винограда, что уже поднялись, почитай, до самого портика. Широкие ступени.
И пруд черным зеркалом. Обыкновенный, не слишком глубокий изначально, а ныне и вовсе почти заросший, что кувшинками, что ряскою. Лавочку на берегу. И девушку в темном платье, которая сидела и неотрывно глядела в эту вот воду.
– Она знала короткую дорогу, а потому успела добежать. Предупредить Аграфену, та же… та схватила дитя и сунула в руки, а еще шкатулочку. И велела бежать. Бежать да укрыться, и так, чтоб ни взглядом, ни силой найти не можно было.
– И она… послушалась?
– Послушалась. Просто… она уже знала, что ту девушку не спасти, что не было её. Отошла душа. Может, в родах,