шопеновской музыки,
забьют тебя до стыдобы
бронированные мужики.
По телику шлемы и шабаш.
Свалив на асфальт, скоты,
«Шайбу! – лупили – шайбу!»
Но шайбочка – это ты.
За что? что живут не слишком?
за то, что ты молода?
за стрижиную твою стрижку,
упавшую, как звезда?
Ты что-то кричишь из телика.
Упала, не заслоняясь.
Отец твой прикрыл тебя телом.
А я из Москвы не спас.
И кто на плечах любимых
твоих, Ирина, плечах,
почувствует след дубины?
Ты ночью начнёшь кричать.
Лицо твоё вспухло, как кукиш,
Губы раскровеня…
Ты встретишь меня. Поцелуешь.
А надо бы плюнуть в меня.
Памяти Г. С.
Розы ужасом примяты.
На морозе речь охрипла.
Игровые автоматы
озверевшего калибра
на канале Грибоедова
сбили женщину навылет…
Золотую беззаветную
веру хорони, Россия!
Власть уходит к гробоведам.
В себе Господа мы предали, —
автоматы игровые.
Зачерпывая стропами,
повсюду не из праздности
на вкус я небо пробую,
небо – разное.
Турецкое – с сурепкою,
испанское – опасное,
немножко с мушкой шпанскою,
над Волгой – самогонное,
похоже на слезу.
Цимлянское – мускатное.
Кто, в прошлом музыканточка,
задела неприкаянной
душою по лицу?
Зачем я небо пробую
над тропкой психотропною?
Чем ангел мне обмолвится?
Вам не понять внизу.
Владимирское – вешнее,
что пахнет головешкою.
Попробуешь – повесишься…
Но я и так
вишу.
Иду по небу на парашюте.
катапультируйтесь из нашей жути!
Лишь тень оранжевая, скользима, —
бросает корки от апельсина.
Я ног не знаю, я рук не знаю.
лишь рвут предплечья ремни-гужи —
счастливый ужас парасознанья,
абсолютной парадуши!
ОТСТЕГНИТЕ ПРИBЯЗНЫЕ РЕМНИ!
Иду минуту
без парашюта
элементарно, как до-ре-ми.
Чайку подошвами не примни.
Мне не ответил Пётр за дверьми.
Как голуби мира, грязны мои кеды.
Бонжур? Покедова!
Я понял истину, живя все годы:
где Кант, где Шеллинг, где дождик сеет —
не может быть на земле свободы.
Переходите на парасейлинг!
Где наши семьи? и где «Дом Селенга»?
Лишь свист осеннего парасейлинга.
Внизу фигурка идёт по водам.
А хочешь – по небу походи.
Являйся небу, забудь заботы
над морем утренним в бигуди…
Какое