облокотитесь, как бы в пытливой задумчивости,
на папку с моим личным делом.
Весьма ненадёжная субстанция, надо заметить.
Вспорхнёт – и лови её всюду, разом по всем
закоулкам хохочущей памяти,
склонной к тому же кривляться
на волнах неприличных созвучий
и прятаться там, где ни в коем нельзя, даже вам.
Пока не поймают за крылышки в сахарной пудре
и не приторочат булавкой к фанерной основе
хранители вектора времени в трёх перспективах.
IX. Казанский причал
Одиночество – счастье или наказание?
Перебирая жизнь по ниткам и узелкам,
ни с того ни с сего очутился в Казани я,
бредущим по гранитному скату на речной вокзал.
Держу равновесие, помахивая руками.
Чёрная речка плещется в белой пене —
окурки, стаканчики из-под мороженного,
рыбьи потроха,
нога скользит по камню, и я,
как лыжник с трамплина,
съезжаю в пучину, цепляясь глазами за облака,
за блестящие радостью бортики теплохода,
за моряка в снежном кителе
с пуговицами из латунных солнц…
Плюх, и мокрая темнота, гнилью пахнущая свобода,
Волга-матушка в радужных катушках
и разводах мазутных кольц
надо мною смыкает время, играя лучистой гладью,
ни желаний, ни страха, смиренно иду ко дну.
Но хватают за волосы, тянут наружу, гады,
неужели не видят, как здорово я тону.
X. Лениниана моего детства
В детской книжке про Ленина
помню картинку: одиночная камера,
похожая на каюту космического корабля,
из серого пластика, эргономичная,
без острых углов. Там он лепил из хлеба
чернильницу, наливал в неё молока,
макал в него обгрызенную спичку
и убористо писал ею на полях,
втискивал беглые мысли
между каменных строчек разрешённой
к прочтению Библии
и, ехидно похихикивая,
сочинял грозные революционные
воззвания к массам рабочих, крестьян
и особенно к тем из них,
кто сумел чему-нибудь поучиться
в церковно-приходских школах,
либеральных гимназиях
и запальчивых университетах,
но если, на цыпочках, охранник
подкрадывался к двери космолёта
и клацал оцинкованным глазком,
Ленин быстро засовывал чернильницу в рот
и, блаженно жуя, бормотал «Отче наш»,
упираясь лукаво глазами в священную книгу.
Молоко высыхало, скрывая курчавые страсти
молодого вождя между ветхозаветных развалин.
А когда он потом возвращал эту Библию Крупской,
навещавшей его в казематах по праву супруги,
и, согласно режиму, охранники мяли страницы,
корешок отрывали, форзац подрезали ножами,
проверяя на случай,
запрятанной