– Да уже поняла, что нигде.
– Ты мне поговори тут, поговори, всё Дмитрию Викторовичу расскажу, как на духу выложу, что ты, твою мать, тут учудить пыталась, – Тамарка показала своим порезанным, заклеенным куском пластыря пальцем на резервуар: – Да ты совсем, что ли, сдурела? Или прикидываешься? Тут сырое молоко. Понимаешь, сырое! Тут тебе и мастит, тут тебе и энцефалит, если там Егоровна чего проглядела. Коровы-то не хозяйские, а колхозные, за всеми не углядишь. Попьешь сырого, помучаешься с месяц да подохнешь, как последняя скотина! Сына своего сиротой оставишь. Ты этого хочешь? На меня грех свой повесить? Я те дам!
Застучали по трубе: к заднему двору подкатил молоковоз, сквозняком в цех пахнуло выхлопными газами. Тамарка, подобрав полы халата, побежала на улицу и накричала на водителя, заставив его заглушить двигатель. Лена оставила чашку и поплелась смотреть за тем, как перекачивают молоко, и переливать остатки из ванны в бидоны. Бидоны были тяжелыми, ручки пачкались чем-то металлическим. После того как наполнили первый молоковоз и подъехавший следом второй, Тамарка подошла к Лене и, снимая на ходу прорезиненный фартук, в привычной манере, хоть и мягче, сказала:
– Ты ребенку-то своему молока приносишь?
Лена отрицательно закрутила головой.
– Дура ты городская, вот ты кто! Идем со мной!
Переспорить Тамарку было почти невозможно. Она говорила настолько громко, почти орала, что любой спор превращался в пустую словесную перепалку, в которой на фоне криков Тамарки нельзя было ничего расслышать. Она орала на всех – на водителей за их нерасторопность и вечное желание покурить у входа в цех, на доярок, запаздывающих с дойкой, на работниц, которые постоянно делали, на ее взгляд, всё не так, как положено. Лена, как новенькая, особенно часто попадала под удар. Она воспринимала это со свойственным ей спокойствием. Ничего плохого в криках Тамарки она не видела. Напротив, с каждым проработанным днем ей начинало казаться, что иначе и общаться в такой среде невозможно. Просто за грохотом насосов и воем ветра где-то под крышей тихие голоса терялись, превращались в фоновый шум, а вместе с ними терялись и те просьбы и поручения, что адресованы были кем-нибудь кому-нибудь. Голос Тамарки звучал, словно гром, словно звон огромного железного листа, по которому изо всех сил бьют молотком.
Голос был единственным оружием Тамарки. Маленькая, щуплая, со слегка кривыми ногами и сухими тонкими волосами, похожая скорее на Бабу-Ягу или Хозяйку Похъёлы из сказок, которыми зачитывался Кирилл, чем на какую-никакую, а все-таки начальницу. Как бывает у всех маленьких и обделенных какими-либо внешними атрибутами превосходства людей, Тамарка ревностно относилась к субординации и вниманию к своей персоне.
– Ну, идем, слышишь меня? Или так я и буду здесь стоять распинаться? – повторила Тамарка.
Они зашли в подсобное помещение, маленькую каморку, где на белоснежной ткани были разложены для просушки