Млад на ходу что-то пробурчал метельщице и почти бегом направился к естественному отделению – двухъярусному коллежскому терему, где жили студенты: сегодня он пообещал диспут вместо лекции. Конечно, уважающий себя наставник ни за что не пошел бы на поводу у студентов, но Млад любил диспуты в учебной комнате – уютной, с потрескивающей печкой, – а иногда и за чарочкой меда.
Он столько внимания уделял тому, чтобы не уронить с головы треух и одновременно не дать распахнуться полушубку, что неожиданно наткнулся на декана, идущего по тропинке ему навстречу. Декан был человеком крупным, и Млад, хотя на рост и не жаловался, ткнулся головой в его выпуклую грудь, плавной дугой переходящую в не менее выпуклый живот.
– Млад! – декан недовольно сложил мягкие тонкие губы и пригладил мех куньей шубы на груди. – Ну что это за вид? Ты что, истопник? Что ты бегаешь по университету, как студент, грудь нараспашку? В валенках! Будто сапог у тебя нет! И когда ты наконец избавишься от этого собачьего полушубка? Сычёвские мужики побрезгуют такое на себя надеть!
– Это волк, настоящий волк, – улыбнулся Млад.
– Никакой разницы! Заведи хорошую шубу, а то мне стыдно смотреть студентам в глаза. Будто наставники на естественном отделении нищие!
– Хорошо, – в который раз пообещал Млад и хотел бежать дальше.
– Погоди, – декан попытался поймать его за руку. – Ты опять заменил лекцию диспутом?
– Ну… Я в следующий раз диспут на лекцию заменю…
– Да ладно! – хмыкнул декан в усы. – Беги, пока совсем не замерз… Но чтоб в последний раз!
Млад оглянулся на часозвонную башенку Большого терема – до диспута оставалось полчаса, и он прямо с улицы завалился к старому коллежскому сторожу по прозвищу Пифагор Пифагорыч. Пифагорычу было далеко за восемьдесят, в лучшие годы он служил грозным коллежским старостой и мог бы доживать век в покое и достатке, но расстаться с университетом не смог, поселился в сторожке на входе в терем и присматривал за студентами не хуже родного деда. Со времен службы остались внешняя солидность и строгий взгляд, ясность ума, разве что с возрастом Пифагорыч стал чрезмерно ворчлив.
Настоящего его имени никто и не помнил.
– Здорово, Пифагорыч, – выдохнул Млад, сунув голову в дверь, – погреться пустишь?
– Здорово, Мстиславич, – не торопясь ответил старик. – Заходи, раз пришел.
– Я на полчасика. Ребята пообедают…
– А сам обедал? – Пифагорыч поднял седую кустистую бровь.
– Да некогда домой бежать…
– Садись, щей со мной похлебай, – дед указал на скамейку за столом.
– Похлебаю, что ж, – Млад пожал плечами: отказываться показалось ему неудобным, хоть голода он не чувствовал.
И, конечно, Пифагорыч тут же сел на любимого конька:
– Да, не так живем, совсем не так… В щах курятины и не разглядеть, сметаны будто плюнули разок на целый котел. Про молодость мою я и не говорю, а ты вспомни, как мы при Борисе жили, а?
– Пифагорыч,