Но никто не удосужился вызнать у Шефа его историю. Для опытного воина все было очевидно. Другой причиной, по которой мерсийцы не стали расспрашивать калеку и его убогого подручного, был страх. Каждый воин знал, что и ему грозит подобная участь. Короли и лендлорды содержали иных увечных в знак собственной душевной щедрости или исходя из родственных чувств. Но в целом воюющая страна не могла позволить себе такую роскошь, как милосердие и заботу о сирых и убогих.
Слушатели разошлись по своим делам. Хунд вытряхнул содержимое сумы, передал половину заработка Шефу и присел на корточки рядом. Опустив головы, они принялись за еду. Их голод был неподдельным. Они уже двое суток продвигались к центру лагеря Бургреда, одолевая по десять миль в день. Шеф восседал кулем на краденом осле; питались они лишь тем, что удавалось промыслить; спали одетыми в холодной росе.
– Видел ее? – буркнул Шеф.
– Подам ей знак, когда пойдет обратно, – ответил Хунд.
Больше они не сказали ни слова. Понимали, что наступил самый опасный момент.
И вот у Годивы вышло всякое время. Она знала, что у приставленной к ней старухи возникнут подозрения и опасения. Альфгар предупредил: если его потаскуха-жена заведет полюбовника, то он продаст нерадивую надсмотрщицу на невольничьем рынке в Бристоле, где по дешевке отовариваются валлийские вожди.
Годива пошла назад через людный двор. Менестрель и мальчишка еще не ушли. Бедняги. Слепец и недокормок. На таких не польстились бы даже валлийцы. Сколько они протянут? Может быть, до зимы. Глядишь, еще ее переживут.
Менестрель носил бурый нищенский капюшон от мороси, которая превращала пыль в грязь. А может быть, он спрятался от жестоких взглядов, так как закрыл ладонями и лицо. Когда Годива поравнялась с обоими, прислужник подался вперед и бросил что-то ей под ноги. Она машинально нагнулась.
Это было золото. Крошечная золотая арфа – заколка для детского платья. Хоть и маленькая, она стоила годичного пропитания для двоих. Откуда у бродячего попрошайки такая вещь? К ней была примотана нитка, а на той…
Сноп. Всего несколько колосков, но связанных так, что ошибиться нельзя. И если арфа означала менестреля, то сноп…
Она торопливо повернулась к слепцу. Тот отнял от лица руки с повязкой и вперил в нее взгляд единственного глаза. Затем медленно, сурово мигнул. Вновь уронив лицо в ладони, Шеф тихо, но отчетливо произнес:
– В нужнике. В полночь.
– Но его стерегут, – возразила Годива. – И Альфгар рядом…
Хунд протянул ей суму, как бы прося милостыню, и украдкой сунул в руку пузырек.
– Выльешь в эль, – шепнул он. – Любой, кто выпьет, уснет.
Годива резко отпрянула. Хунд, словно натолкнувшись на отказ, обмяк; менестрель стоял опустив голову, как будто слишком отчаялся, чтобы возвысить взор. Годива увидела в нескольких ярдах