– Мы уже говорили, – вздыхает мать, – с Ириной Сергеевной. Она сказала «даже не думайте». Говорит, надо оставить его в покое. Дать уйти спокойно. Вдруг у него еще случится инфаркт? Мы себе этого не простим.
– А если он сам вспомнит?
– Пока не вспомнил.
– А что вы ему собираетесь говорить, если да?
– Ну, про пансионат, про врача, про гостей. Про Рыбинск. Он потом все равно все забывает.
Ирка замолкает и ждет: а вдруг дедушка, как дикий зверь, в один момент может бесшумно преодолеть расстояние от комнаты до кухни и ворваться к ним – под два метра, сильный, с бешеным потемневшим лицом.
– А если вспомнит? – продолжает она. – Он сейчас опять спрашивал про комнату, чувствует, что кого-то не хватает. Это тяжело.
– Ира, – сердито отвечает мама, – у меня сейчас давление поднимется. Давай, пожалуйста, оставим эту тему. Ему не будет лучше. Теперь уже только хуже.
– Нам хватит маленького стола, – сказала бабушка, – к нам же никто сегодня не собирается, кроме Жени. Возьмите столик с кухни. А дед все равно долго не высидит, завалится к себе на диван. Так место большого стола занял маленький. На
светлом ковре остались отпечатки ножек.
– И когда ты собираешься приехать? На похороны наши? Все обещаешь да обещаешь. Деду уже девяносто лет, того и гляди помрем. Я не кричу, а говорю, – кричит бабушка в трубку.
– Мам, ну успокойся, – устало говорит дядя Женя, – она взрослый человек.
Ирка думает, что и она тоже взрослый человек.
Детство заканчивается не в один момент, но если бы ее спросили, может ли она вспомнить хоть какой-нибудь, она бы вспомнила мартовские лужи и солнце, как она прыгала у подъезда, а бабушка сидела на лавочке с букетом мимозы. Они ждали Машу из школы. Школа закончилась, впереди был целый длинный вечер. Это был Машин день – но она не пришла. Ирка придумала игру, которую хотела скорее показать сестре.
Наконец бабушка поднялась с лавочки и сказала, что пора домой.
Солнце все еще светило. Ирка не хотела домой, потому что тогда они не увидят Машу в конце аллеи, тогда она точно никогда уже не придет. И что же делать с игрой?
Бабушка начинала сердиться. И на Ирку, и на Машу, и на букет мимозы, с которым неудобно держать дверь.
В лифте она сказала, что Маша уже взрослая и ей больше не нужны бабушка с дедушкой.
«И я не нужна, – вдруг поняла Ирка, – и я».
Бабушка всегда была права.
И если кого-то сама обижала, обиженным приходилось просить у нее прощения.
Она выслушивала претензии и отвечала: «Давайте просто сделаем так, как я хочу».
Ирка сохранила в старом телефоне одну-единственную эсэмэску – «Ира прости нас бабушка».
Ирка уже не помнила, за что бабушка извинялась, но каждый раз, перечитывая, извинялась сама.
За стеной над ухом Ирка слышит бормотание. Кто-то разговаривает.
Она вылезает из кровати и идет в большую комнату,