И если рассуждения насчет талантов членов этой организации мы опустим и позволим читателю самому определить это, исходя из немногочисленных приведенных здесь образцов их творчества, то насчет престарелости скажем, что в этом Разумовский был прав. Всем начинающим поэтам было хорошо за пятьдесят и даже под семьдесят, большинство из них давно вышли на пенсию и занятий, кроме клуба и дачи, не имели. Молодежь же по каким-то причинам в литературной жизни города не участвовала (по крайней мере, не состояла в этом клубе).
Вскоре Иван Михайлович сидел у Разумовского и рассказывал о своих намерениях. Редактор терпеливо слушал нескончаемый монолог о таланте Ивана Михайловича, о сотнях исписанных листов, о Союзе писателей, о том, что для подачи заявки нужно перенести рукописные стихи из тетрадей в печатный сборник, отредактировать и издать его (непременно в кожаной обложке с золотым тиснением), а также о том, что для увеличения шансов соискателя надо бы иметь хвалебную статью в местной газете. Слушал он и удивлялся так, как не удивлялся уже давно, но, разумеется, не подавал виду, кроме того, пожалуй, что губы его иногда сжимались сильнее, как будто останавливая самих себя от произнесения того, что вертелось в голове.
В итоге Разумовский назвал стоимость литературного редактирования поэтического сборника и написания хвалебной статьи (работа есть работа), обозначил срок выполнения и сказал, что если Иван Михайлович согласен, то можно начать сразу после оплаты, то есть хоть завтра. Иван Михайлович согласился и ушел, сказав, что сегодня же отдаст исписанные листки наборщику текста, а как только печатный вариант будет готов, сразу же принесет редактору рукопись, достойную стать книгой с золотой обложкой, и деньги.
Только он скрылся за дверью, как раздался телефонный звонок.
– Ігор Петрович, доброго вечора. Це Ніколай Васильєвич. Поет. Ну, з клуба. Слухайте, мені б побачиться з вами. Тут діло є. («Игорь Петрович, добрый вечер. Это Николай Васильевич. Поэт. Ну, из клуба. Слушайте, мне бы увидеться с вами. Тут дело есть».)
«Уж не Гоголь ли?» – подумал Разумовский, улыбнулся и сказал, что будет рад видеть поэта завтра в пять часов вечера у себя в кабинете.
На другой день Николай Васильевич пришел точно в указанное время – и погрузил Разумовского в состояние дежавю. Все в точности как вчера: восхваление своего таланта, плодотворности и способа творения («Рюмашку вип’ю і пішло: пишу, поки рука не втомиться» – «Рюмашку выпью и пошло: пишу, пока рука не устанет»), готовность к членству в Союзе писателей, необходимость издания сборника стихов (тоже непременно в кожаной обложке с золотым тиснением), хвалебная статья и прочее. Губы Разумовского, как и вчера, иногда вздрагивали и сжимались, только уже по другой причине: глядя на собеседника и слушая его, он едва сдерживался, чтобы не рассмеяться