Но тело неподвижно. А на голову я по-прежнему и смотреть боюсь.
– Асмунд, – зову я как в бреду.
Падаю на колени и начинаю захлебываться в рыданьях. Он сражался как воин, но доброта его души стала его погибелью. Асмунд хотел поговорить с ними и потому позволил себе обмануться. Стоило повернуться к ним спиной, и…
У меня перехватывает дыхание.
Я ползу на четвереньках к его голове, чтобы взять ее на колени и прикрыть ему веки. Так правильнее. Внутри меня словно что-то надламывается, когда я прижимаю его голову к груди и баюкаю, точно младенца. Глупо взывать к справедливости, но в этот момент я стискиваю зубы, чтобы не зарычать с досады: попадись мне Ингрид в этот момент, клянусь, стала бы рвать ее на части голыми руками.
Мне хочется кричать, но беспомощный вой гаснет, так и не вырвавшись из меня.
Лес.
Бескрайний, дикий, мрачный. Застывший в ожидании рассвета.
Я бреду вперед в темноте, касаясь ладонями шершавых стволов сосен, чтобы не споткнуться и не упасть. Ноги утопают в мягкой земле, устланной сухими ветвями, листьями и черным мхом. Солнце настигает горные вершины вдалеке, и его свет, словно горный цветок, распускается на острых пиках.
Я ускоряю шаг. Почти бегу.
Наконец, среди деревьев, словно ниоткуда начинают проявляться очертания низенькой деревянной хижины с выстланной сосновыми ветками старой крышей. Стены хижины потемнели от времени, а крошечные окна мутнее болотной воды. И, все же, я решаюсь подойти к одному из окон, чтобы заглянуть внутрь.
Стараюсь ступать тише, обхожу камни, дровяник, наклоняюсь, чтобы не задеть сухие растения, развешанные на веревке, натянутой вдоль одной из стен. И замираю, когда моя юбка шелестит вокруг ног, зацепившись за куст. Освободив ее от пут, прислоняюсь к стене и задерживаю дыхание. Мой слух улавливает низкие вибрации. Что это?
Я прислоняюсь ухом к стене и будто слышу голос. Плавный, мелодичный: он то нарастает, звеня, то стихает – словно говорящий переходит на шепот. Это мужчина. И у его речи есть ритм. Она словно песня.
Да, это песня! Йойк…
Я бросаюсь к окну, не боясь быть замеченной, приникаю лбом к стеклу и сквозь белесую завезу вижу двоих: обнаженную женщину, лежащую с закрытыми глазами на полу посередине комнаты и мужчину, сидящего на коленях подле нее и водящего чем-то вроде плоского камня по ее груди и плечам, испещренным глубокими ранами. Он сопровождает каждое свое движение новой строчкой странной песни и возносит взор к потолку, словно прося кого-то об исцелении этой несчастной.
Проходит мгновение прежде, чем у меня получается разглядеть ее обезображенное почти до неузнаваемости лицо и с ужасом понять, что это Ингрид.
И в этот же момент я со сдавленным выдохом просыпаюсь в собственной постели.
– Ингрид… – выдыхаю я.
И ее имя горит на моих устах.
Сажусь, пытаясь отдышаться,