но не привело, так как в начале восемнадцатого года решил он вдруг, что своя рубашка ближе к телу и не́хрен ему служить у красных, как, впрочем, и у белых, – только судьба по-своему судила: под сожжённой Знаменкой попал он в плен к григорьевцам, и Григорьев, видя его национальность, самолично приказал убить, только хлопцы решили пошалить и взялись мучить пришлеца, – шашки их с нагайками знатно потрудились и даже не устали, – с чего ж устать, ежели сработаны они из бездушных материалов? так и бросили его, наигравшись, в ближней балке, почитая мертвецом, – он лежал едва живой и не вспоминал, как о том пишут в романах, свою, в общем-то, ещё и не состоявшуюся жизнь, да что было вспоминать? набеги-налёты-захваты-грабежи? что было в этом достойного воспоминаний? ни-че-го… он вспоминал только любимую Лиду и халупу родителей на берегу Лидейки, в те годы вполне ещё чистой, под кручами которой в корчагах водились зеленовато-коричневые раки, а на стремнине – голубые рыбы… в окрестностях городка жили в колоссальном количестве чёрные воро́ны, прилетавшие на Базарную площадь всякий раз по окончании торговых дней и клевавшие скудную дань, упавшую с продовольственных телег, – вороны были похожи на лидских евреев, собиравшихся в субботу перед синагогой: почтенные отцы семейств в чёрных лапсердаках, подростки, старцы… вороны являлись всей общиной, кормились и, разом снявшись, улетали в окрестные леса… улетая, превращались они в гигантский траурный ковёр, закрывающий полнеба, движущийся чёрный плат, словно бы перетекающий волнами с одного края вселенной на другой… он вспоминал их, когда сидел в темноте перед полыхающей печуркой и мечтал о пепле, который мать даст ему, – сразу, как выгорят дрова, – игрушек он не знал, знал камушки, собранные на Лидейке, – и вот мать давала ему пепел, – она выгребала его из поддувала, куда он попадал, падая с колосников… специальным совочком сбирала его и ссыпала в мятый таз, назначенный для стирки, – Иосифу было года три, а может быть, четыре, и он обожал играть в пепел или, лучше сказать, – играть с пеплом: мать сажала его возле таза, и он с удовольствием возил ручонками внутри, – это была такая нежная, едва тёплая субстанция, мягкая, бархатная, приятно ласкающая детские ладошки, прикосновение которой успокаивало душу, смягчало сердце и даже утишало голод, всегда сопровождавший маленького Осю… он лежал в балке, умирая, и пошевеливал пальцами, как будто прикасался в своём воображении к пепельной поверхности… ему было покойно, и он уже смирился с мыслью о том, что, как ни крути, а придётся ж таки нынче умереть… но он не умер, – потеснив Григорьева, окрестности Знаменки заняли махновцы да и подобрали истерзанного деда… он потом служил в культпросветотделе армии Нестора Иваныча и работал в армейской газете «Путь к свободе», где даже впитал некоторым образом идеи анархизма, листая на досуге Бакунина с Кропоткиным; тут же, у Махно, он встретил
