С величайшей осторожностью Бернадетта снимает накидку, роскошное белое платье, откалывает искусственную розу, сбрасывает башмаки и стягивает белые шелковые чулки. Понемногу она вновь начинает ощущать себя прежней Бернадеттой. Но эта Бернадетта кажется ей теперь гораздо грубее, чем раньше, кажется похожей чуть ли не на темного лесного зверька, испуганно и неловко лежащего в огромной, невероятно мягкой и холодной постели. Ей теперь даже не хватает горячего тела спящей Марии, прикасаться к которому она избегала с прошлого четверга. Но ее усталость так велика, что она все же быстро засыпает в этой огромной жутковатой кровати с балдахином.
Когда в шесть утра в комнату входят хозяйка дома, Антуанетта Пере и Филипп, чтобы разбудить Бернадетту, девочка уже полностью одета. К их величайшему изумлению, на ней ее прежнее старенькое платье, капюле и деревянные башмаки.
– Что это значит? – вскрикивает Пере. – Почему ты не надела нарядное платье?
– Я его надевала, уверяю вас. Но потом снова сняла…
– И почему ты его сняла?
– Не знаю, мадемуазель…
– Что это за ответ: не знаю?
– Я должна была его снять…
– Тебе кто-нибудь велел? Может быть, дама?
– Нет, мне никто не велел. Дама же не здесь, она в гроте Массабьель…
– Тебя, однако, не поймешь…
– Я понимаю нашу маленькую ясновидицу, – просияв, восклицает вдова Милле. – Платье председательницы «Союза детей Марии» кажется тебе недостаточно скромным, чтобы предстать в нем перед дамой. Ведь так, дитя мое?
Бернадетта мучается, пытаясь дать убедительное объяснение:
– Не могу точно сказать, мадам. Я просто почувствовала…
– Черствость и упрямство, обычные черствость и упрямство, – бормочет портниха, вновь забывая о своих добрых намерениях.
Перед