Комната выглядела грязной и имела странную форму – ни одна стена не располагалась под прямым углом к другой. Пол, стенной шкаф и длинный стол были завалены его полотнами и фотографическими материалами. Раковину давно не мыли, окна покрывал слой сажи, и повсюду он разместил картины. Шестнадцать холстов висели на стенах, остальные стопкой лежали на полу или в коробках. Я насчитал пятьдесят законченных работ в жанрах от обнаженной натуры до уличных пейзажей, наброски голов, три автопортрета. И посреди всего этого хаоса торчала, как красный воспалившийся палец, неоткрытая банка консервированного горохового супа.
В офисе прокурора заявили, что картины, по всей видимости, не имели никакого отношения к «профессиональной деятельности» Абеля. За исключением, видимо, той, что запечатлела нефтеперерабатывающий завод. Сие «произведение» повергло представителей прокуратуры в недоумение.
Картины и эскизы Абеля привлекли огромный интерес прессы, главным образом из-за своих сюжетов. С точки зрения дилетанта, они выглядели вполне достойно, но оценка экспертов оказалась все же менее высокой. «Он использует цветовую палитру как начинающий талант, который пока не додумался проанализировать имеющиеся в его распоряжении материалы, – подытожил мнение о нем один из друзей, признанный мастер живописи. – Хотя лет через пять из него мог бы получиться очень хороший художник».
(Когда я сообщил ему этот отзыв, Абель беззаботно заметил:
– Я бы добился значительного прогресса в изобразительном искусстве, если бы мог уделять ему больше времени.
Он, разумеется, имел в виду, что у него слишком много времени отнимало совсем другое занятие.)
Что же до натуры, которую предпочитал Абель, то его наброски были по большей части пейзажами пришедших в запустение окраин Нью-Йорка. В его альбоме почти на каждом листе я обнаруживал изображения грустных пожилых мужчин, стоявших и сидевших или собравшихся в группы. Некоторые играли в шахматы или шашки в небольших парках, другие тихо, почти печально беседовали прямо на улице. Некоторые походили на тип вечных неудачников, но таких было меньшинство. И тем не менее все они относились к числу бродяг и попрошаек, терпеливо сносивших бесцельность своего существования.
Еще один знакомый Абеля, из числа художников, считал, что он сам носил в душе шрамы вечной бесприютности, сумев выбраться из круга людей, понапрасну просиживающих штаны. «На этих типажах лежит особая печать, – заметил он. – И, как бы удачно ни сложилась в будущем их судьба, они сохраняют внешние приметы прошлого. С ним получилось точно так же». Подобные мнения, конечно же, шли Абелю только на пользу.
Покинув студию на Фултон-стрит, я отправился в Ассоциацию юристов Бруклина для совещания с тремя членами выборного комитета, которые и утвердили мое назначение (Линном Гуднохом, Фредериком