моя избранница моего внимания и встречного чувства или не стоит, то она была вынуждена признать, что свое право выбора я использовал по отношению к достойному любви объекту. Но во всем остальном Валя своих восторгов в мой адрес не умеряла. И этому была еще одна явная причина: из всех коллег, с которыми она вынужденным образом имела дело, я один относился к ней уважительно и по-человечески, поскольку действительно ее уважал, хотя и не восхищался. Она трудилась на совесть с полной искренностью, пусть не всегда вполне толково, но так, что это бесспорно выделяло ее среди других сотрудников, особенно сотрудниц, которых ее беззаветное служение делу просто компрометировало и прямо-таки оскорбляло. Должно быть, в ней видели какого-то особого типа штрейкбрехера на фоне бездеятельных, некомпетентных и ленивых коллег, лишь отбывающих время на рабочем месте, и потому дружно ненавидели ее зрелой классовой ненавистью как враждебный всем нормальным сотрудникам элемент. И уж они-то с энтузиазмом, которым прямо-таки упивались от удовольствия, травили Валю за всё, что с ней было связано или исходило от не. Ей хамили, считая это доблестью и одновременно своего рода «ленным правом» и так называемые старшие и младшие научные сотрудники, старшие инженеры и просто инженеры, даже техники и лаборантки, у которых еще «эскимо на губах не обсохло», то есть вся отдельская табель о рангах, и на все это злопыхательское действо милостиво взирали начальник ее сектора и начальник лаборатории, в которую этот сектор входил. Противостоять этому разгулу морального террора было невозможно. Валя отказывалась понимать его природу – ведь она во всем поступала честно, даже не жаловалась на своих издевателей, портивших ее репутацию гнусными сплетнями, где только могли. Глядя на рожи ее гонителей, я понимал, что вступаться за нее открыто, например, на собрании, совершенно бесполезно и бессмысленно. Максимум, чего можно было этим достичь, было бы то, что они умолкали бы только в моем присутствии (а в ее секторе я бывал не часто), зато поневоле сдерживаемая в течение каких-то минут деструктивная энергия выливалась бы после моего ухода в еще более беспардонное хамство. В ход у них и так шло абсолютно все – и ее фигура, и то, как она одевалась, и о чем, с кем и как говорит, словом, не существовало никакого лыка, которое ей не вплели бы в строку с тем, чтобы нанести максимальный ущерб. Валя знала, что я думаю обо всем этом, а потому с полной искренностью, которой я ни разу не злоупотребил, говорила мне о своем положении, иногда даже плакала почти у меня на груди. Не раз и не два я давал ей советы, как поступать в отношении хамов и хамок, стараясь помочь Вале вести себя так, чтобы хоть в производственных делах к ней не могло быть придирок, тогда как ее гонители спали и видели, чтобы она сделала какую-нибудь ошибку или глупость, которую они могли бы «по-товарищески»
