Очень деликатно, очень тонко. Представляю, как всем своим гнусным английским посольством они хохотали над глупостью КГБ! И над малограмотным юнцом, спутавшим лорда с обыкновенным смертным.[5]
– Вы не знаете нашей мидовской бюрократии… вечные неувязки… вечная путаница…
Еще бы! Ведь почти на две трети МИД заполнен КГБ и ГРУ…
– Наш Форин Офис не лучше. До встречи в Англии. Буду очень рад вас видеть.
Тогда я был наивен и полагал, что если говорят «буду очень рад», то подразумевают именно это, а не то, что вы – последний негодяй и плут, которому стоит свернуть шею. Коллинза, разумеется, я больше в глаза не видел, хотя много раз приглашал его на приемы в посольство.
И вот наконец день отъезда на Альбион.
Все старожилы предупреждали о скудости посольской зарплаты и советовали не стесняться и тащить с собою всю утварь по максимуму, тем паче что в те времена перелеты считались роскошью и сотрудников направляли в Лондон поездом или пароходом. Наше купе было забито тюками, картонками, кастрюлями, мисками в авоськах и чемоданами под самый потолок, картинно торчали таз для белья, горшок и коляска для будущего дитяти. К тому же нам нанесли бесчисленное множество передач для родственников и друзей – буханки черного хлеба, водку, селедку в банках, любительскую колбасу et cetera, et cetera. Передавать посылки – самая страшная и неистребимая черта русских, с тех пор я в ужасе смотрю на любого, кто приезжает меня провожать. («У меня чуть-чуть… займет совсем немного места… если не трудно».)
Поезд мирно пересек Польскую Народную Республику (ландшафт стал менее безобразным, хотя и близким по стихийному, славянскому духу), въехали в ГДР (все стало аккуратнее и побогаче), а затем и в ФРГ (тут уже на перронах дымили сигарами сытые бюргеры в добротных костюмах). В Хук-ван-Холланде нас погрузили на паром, и вскоре на пути в порт Тилбури я впервые узрел берега Альбиона.
Николай Михайлович Карамзин в «Записках русского путешественника», которые я, естественно, тщательно изучил, как и подобало великому мореплавателю и авантюристу, испытывал потрясение при виде седых дуврских скал после отплытия из Кале.
Оно и понятно: Карамзин обожал «Сентиментальное путешествие» Лоренса Стерна,[6] которого он называл на русский манер Лаврентием (сразу шел на ум Лаврентий Берия в черном пальто и шляпе и в пронзительном пенсне), и сверял свои наблюдения с блестящей книгой англичанина.
Как ни странно, у меня не пролилось ни единой горячей слезы.
Я въезжал как воин, ожидавший на каждом углу вражеской засады, я чувствовал себя лазутчиком в стане противника, и моя горячая рука постоянно сжимала пистолет под плащом. Настороженность и подозрительность долго сковывали мое восприятие Англии, много страстей боролось в моей правоверной большевистской груди. Разве не писал Ленин о том, как английская