В этот момент Иероним внезапно почувствовал дурноту, от которой чуть не повалился вниз. «Только не это, – подумал он. – Только не сейчас!» Ему очень хотелось увидеть заклание, услышать его, вспомнить каждый момент этого ритуала. Но превращение, перетекание сути овладевало им. Он часто подвергался ему и подчинялся всегда безвольно; и так же часто он рыдал, кричал, проклиная этот процесс – неконтролируемый и неумолимый.
Мир померк. На самом деле это сам Иероним померк на лоне действительности. Мироздание теряло краски и уплывало от него, пока он карабкался из одной субстанции в другую. Ненаучность и неосязаемость процесса всегда раздражали Иеронима. Это было что-то вроде стремительного полёта, убегания от Вселенной – сначала парение, потом зыбкость, плаванье в пустоте, сидение в неведомом коридоре, словно в ожидании вызова. Третья стадия – толчок, опускание век. Последующее их поднятие предназначалось для того, чтобы обнаружить себя уже в новой сути.
Превращение было испытанием, которое проще забыть, чем пытаться познать его, овладеть им. К чему? Как можно осмыслить непостижимое? Словом, хотел он этого или нет – оно происходило неминуемо, безо всяких заранее известных правил, вызывая дурноту и тошноту. Вот и сейчас Иероним ощутил полёт. Полёт начался именно тогда, когда охота была в самом разгаре. Событие полёта привело его в ярость и удерживало в таком состоянии до тех пор, пока безмолвность и пустота не поглотили все его чувства. Наступила зыбкость, на этот раз недолгая. Превращение происходило необычно стремительным, беспорядочным и бесцеремонным образом. Иероним открыл наконец глаза и обнаружил странность момента. Он всё ещё продолжал бороться со своей беспомощностью, однако в то же время чувствовал необъяснимый комфорт – всё на этот раз было знакомо и привычно: место, ощущения, желания, инстинкты. Словно он надел свои собственные, где-то надолго забытые, но хорошо разношенные ботинки.
Иероним ощутил морду, стекающую с неё струйку слюны, пульсирующие схватки голода, присутствие близкой, загнанной в угол жертвы в оленьем обличье. Он даже не побеспокоился взглянуть вниз, чтобы убедиться, что у него есть лапы, не повернулся назад, чтобы разглядеть свой хвост. Вся немощь, неустойчивость, вызванная метаморфозом, исчезла. На Иеронима нахлынул прилив буйного ликования, какого он никогда ещё испытывал, впрочем, ненадолго – радость быстро сменилась напряжённостью и озабоченностью занятого делом охотника.
Олень замороженно застыл, сконфуженный