– Простите?
– За что мне это?..
Становилось всё более и более неловко.
– Может, стоит позвать кого-нибудь?
– Нет-нет-нет! – завизжал он как поросёнок, крепко вцепившись в мою ногу.
– Ладно, я не буду никого звать, только успокойтесь, если не хотите, чтобы вас видели в таком состоянии.
– Я спокоен, я абсолютно спокоен, – сказал он, а сам трижды с приличным размахом ударил себя по щекам.
– Вы меня, конечно, простите, если я вас чем-то обидел, но…
И не дожидаясь ответа – «Чик», – в линзах объектива отразился и вовсе не человек, но жалкое, скрюченное подобие, презренное насекомое, всем видом просящее размазать себя по полу.
– Смешно тебе?
– Скорее я нахожу это странным, поймите меня правильно… – То ли от растерянности, в которую вгоняла меня ситуация, то ли оттого, что он вновь щекотно впился пальцами в мою лодыжку[24], я и впрямь едва не рассмеялся.
– Смешно, конечно. А я и не против, смейся сколько угодно. Мне и самому смешно. Для чего ты, Господи, не оставишь меня? Знаю: этот Бог всегда находил в издевательствах особое наслаждение, а не находил бы, и не было бы в природе унижений и насилия, не было бы даже таких стремлений… и нам, как неотъемлемым частям Его, это хорошо известно.
– Господин директор, возьмите себя в руки, никто не собирается причинять вам вред.
– Жизнь моя не представляет больше никакой ценности. Я же сразу узнал тебя. Ты здесь из-за моего долга перед… перед…
– Перед кем? Будет проще, если вы уточните. Я уверен, человек в вашем положении много кому должен, и ещё куда большее количество людей являются должниками перед вами.
– Да-а. Ты не один из нас, я прав. – Он таинственно и как будто даже с надеждой кивнул в сторону висевшей на стене деревянной маски, один лишь вид которой вызвал новую волну смеха во мне. – Я тебя раскусил.
– Вполне один из вас, вот тут где-то завалялся договор… – Как назло, в единственном моём кармане среди кучи всяких бумажек никогда нельзя было ничего найти.
– Знаешь, что тебя выдало? Камера – та, что висит у тебя на шее, – «Зенит-ЕТ», она твоя?
– Это камера моей матери.
– Матери, верно… Я всего лишь хотел чуточку побыть в тишине, я не думал, что это так дорого стоит. – Говоря это, он обращался будто к невидимым слушателям a parte[25] подобно актёру на сцене, а не ко мне лично. – И почему случай не уронит мне на голову горшок с цветущими азалиями? Не сразит аневризмой?
Жалкие потуги обрести опору в логической структуре, принявшей облик стола, обернулись для него провалом. Он вновь повалился на пол. Его лицо, в артикуляции также привыкшее к минимализму, не умело как следует выражать ни страдание, ни раскаяние, а потому теперь искажалось самым что ни на есть