И вот Лиза замечает невоспитанного меня, так бестактно и бесхитростно черпающего через окно трагизм воссоединения семьи. Семья сегодня – это же о-го-го! Что-то сказав матушке, она подходит к окну, я на прощание машу ей прядью волос пшеничного цвета, состриженной шутки ради с её затылка, и за секунду до того, как шторы задёргиваются, успеваю запечатлеть ехидную улыбку и средний пальчик. Ах, сучка. Кто она? А где, собственно, я нахожусь? Аккуратно я завязываю прядку бантиком вокруг одной из сотен пуговиц на страницах моего сакрального каталога. Торчать здесь дальше нет никакого смысла, поэтому, обратившись к телефону за ответами, я трогаюсь в путь, у которого нет конечной точки, и от одной лишь мысли об этом слегка щекочет кончик носа и ногам становится особенно лениво ступать по лестнице на порог очередного дома.
– Какой ещё двоичный код? Какая стерилизация? Вы чего? Гнездо синицы… Смотришь на него – и не отвертеться: весь мир сквозь сеточку. Это всеобъемлющая иллюзорность нашего быта. Казнь, которую одобряют, – зловеще произнесла коротко стриженная девочка, а не я.
Память ловко подтасовывает карты, выставляя меня то в лучшем, то в худшем относительно действительности свете. Небольшой шрам на лбу девушки внушает доверие и глубокое уважение, и никто из нас, не желая показаться дураком, не переспрашивает, что означает её фраза. Как обычно, мы киваем, будто это настолько очевидно, что единственное, чего не хватало этой мысли, – быть произнесённой вслух. Затем следует многозначительная тишина, во время которой одна непослушная русая прядь, выбившаяся из нерасчёсанного каре, скользит по веснушкам носа; прядь смеётся, девочка смеётся и с размаху швыряет гнездо куда подальше. Она делает это снова и снова, и я, возвращаясь к этому моменту, ничего не понимаю и не могу вырваться за границы увиденного и совершённого. Я снова ползу по земле вдоль невысокого деревянного забора, вдоль живой изгороди, мимо всех кустов аронии на планете, долго-долго ползу, пока колени не стираются до состояния каких-то