– Его мать хочет волынщиков.
– О, господи!
– Не знаю, откуда она это взяла, но хочет волынщиков. Я постараюсь это устроить, а то она, чего доброго, захочет салют из двадцати одного орудия или погребальный костер.
– Тебе и это удастся.
Последняя фраза стала семейным девизом. Ашу удается все.
– Сейчас все приостановлено, пока не выдадут тело. Даже тогда, даже когда похороны состоятся, ничто не кончено. Пока мы не обнаружим, кто и почему его убил.
– Вполне возможно, у копов есть версии. Но тебе вряд ли скажут.
– Не думаю, что есть какие-то версии. Уотерстон задается вопросом, не моих ли рук это дело. Ему не нравится мое общение с Лайлой.
– Только потому, что он не знает тебя достаточно хорошо, чтобы понять: ты сам нуждаешься во многих ответах, поскольку остальные только и задают тебе вопрос за вопросом. Кстати, у меня тоже завалялся один. Какая она, эта подглядывающая незнакомка?
– Она не думает об этом как о подглядывании. И ты понимаешь это, когда она объясняет. Она любит людей.
– Представляю.
– Наблюдать любит и разговаривать. Она писатель, а это означает много часов одиночества. Но вполне совместимо с работой домоправительницы. Она почти все время проводит в чужих квартирах, присматривает за ними. Такая всеобщая нянька.
– Это как?
– Ухаживает и заботится о вещах. О пространстве, о домашних любимцах других людей. Черт, она позаботилась обо мне, о совершенно незнакомом ей человеке! Она… открытая. А такие открытые то и дело попадают в истории.
– Да ты к ней неравнодушен, – заметил Люк, выписывая пальцем круги в воздухе. – Должно быть, красавица.
– Ничего подобного. Она женщина интересная и вела себя более чем прилично. Я хочу написать ее.
– Угу… неравнодушен, точно.
– Можно подумать, я неравнодушен к каждой женщине, которую пишу. Ничего подобного.
– Ты просто обязан быть неравнодушным ко всем, кого пишешь, или не стал бы их рисовать. И, как я уже сказал, она, должно быть, красавица.
– Ну, я бы так не сказал. Хорошее лицо, чувственный рот, целая миля волос цвета темного шоколада мокко, который ты подаешь в своей пекарне, но… вся прелесть в глазах. Глаза у нее цыганские, так и затягивают тебя, противоположность искренности и здравому смыслу.
– Какой ты ее видишь? – спросил Люк, зная, как работает Аш.
– Красное платье, широкая юбка, полуповорот, цыганский табор и лунный свет, струящийся через густой зеленый лес.
Аш лениво вынул огрызок карандаша, который всегда носил в кармане, быстро сделал набросок лица на коктейльной салфетке.
– Вот, приблизительно…
– Красивая. Собираешься просить ее попозировать?
– Это не кажется мне уместным.
Люк вскинул брови.
– Да, – усмехнулся Аш. – Представь себе. Приличия не слишком меня волнуют, когда речь идет о работе. Но эта ситуация… довольно неловкая. Ее термин. Неловкая! Я называл бы ее долбано-адской и гребано-паршивой.
– Смысл от этого не меняется. Семантика остается.
Аш