отменяет крепостное право крестьян, хотя в целом рассматривает своих подданных как наследственный Fürth, который философским взглядом обнаружил ошибки в позитивной теологии, лежащей в основе господствующей религии его народа, непоследовательность и вредность которой признают даже самые известные теологи его толка, выставляет эту теологию на всеобщее обозрение. Другой, напротив, который смотрит на это более государственным взглядом и, более того, указывает философам своей нации на спор о необходимости позитивной и недостаточности естественной религии, берет старую доктринальную конструкцию народной религии под защиту против всех общественных нападок, проливает свет, который в последнее время распространился на области государственного хозяйства и т.д., вплоть до трона, и просвещает регента о существенных недостатках в форме правления и управления делами его страны. Он отменяет старую конституцию и заменяет ее новой без воли и даже против воли народа и считает, что тем самым не только не оскорбил прав последнего, но поступил не иначе, как по долгу службы; ведь он считает высшим критерием своего долга регента пользу государства, которую, по его мнению, он понимает лучше, чем его недовольные подданные; разве он, если бы он имел в виду экономические интересы своего народа, стал бы действовать так или даже думать так, если бы общее убеждение воспротивилось ему; или если бы даже знатоки права были единодушны в отношении неотъемлемых прав человечества и принципа, «что эти права ни в коем случае не могут определяться за счет народа (как в целом, так и в частностях, и что уважение к народу может применяться только тогда, когда право заранее уже было постановлено?»
Когда здесь один регент отменяет крепостное право крестьян, в то время как он считает и обращается со своими подданными как с наследственной собственностью в целом; когда там другой воздает честь человечеству, отменяя пытки и смертную казнь, в то время как он низводит их до скота совершенно произвольными, капризными и бесчеловечными наказаниями за преступления; когда третий признает неотъемлемое право своих подданных верить в то, во что они могут верить, в то время как он объявляет это самое право даром своей милости, а пользование им – простой терпимостью, которую он, во имя единственного благодатного мнения, предоставляет мнениям, которые не являются благодатными; если четвертый, под именем свободы печати, предоставляет каждому право сообщать другим свои убеждения в соответствии с лучшими жилетами и совестью, в то время как он хочет, чтобы публикация тех убеждений, которые противоречат символическим книгам, каралась самым строгим образом как преступление против печати (и так далее): Так что все глубокие регенты поступили бы столь же несправедливо, если бы приписали вторую половину их противоречивого поведения слепому следованию старой традиции, как и первую половину – простому пристрастию к новшествам, и не признали бы,
