Расследование ещё ведётся. Мы будем держать вас в курсе событий по мере поступления новостей с полей».
– Ты понимаешь, отец? Какой взрыв? Мы их просто убили! Перестреляли и заживо сожгли под землёй! Какой ещё завод? Почему везде ложь! Как жить дальше, отец? Я не могу! Не хочу так! Я пойду и скажу, скажу всем, что это не так, не правда! Скажу, что это мы, мы принесли в город заразу, мы сожгли тех людей, и пусть нас осудят, пусть! Это мы, мы, отец… – и, спрятав в ладонях мокрое от слёз лицо, Максим упал на колени.
Глухое рыдание сына ранило душу родителя, и он, присев рядом, обнял вздрагивающие плечи своего уже большого, но всё ещё несмышлёного ребёнка.
– Нельзя, Максимка, нельзя говорить это. Надо молчать. Понимаешь? Иначе ведь нам не жить с тобой! Иначе ведь смерть.
– И пусть, пусть лучше смерть, чем так жить! Они тоже хотели, а мы их…
И Михалыч вдруг с ужасом осознал: слабая психика сына не выдержала зачистку лаборатории. Не стоило его брать туда. Ох, не стоило! Что же он, старый дурак, натворил? Как теперь быть? Как уберечь своё единственное чадо от трибунала? А ведь он не будет молчать, просто не сможет. И тогда… они заставят… Они умеют заставить молчать…
Понимание пришло резко и так внезапно, что старый вояка вздрогнул.
– Максим, тебе надо бежать.
– Что? Как? – отстранился от широкой груди худенький срочник.
– Сейчас оставайся тут, тебе нельзя возвращаться в казарму. Сиди тихо, не шуми. Кто придёт, дверь не открывай, на телефон не отвечай. И свой отключи. Понял?
– Понял, – шумно всхлипнул парнишка, растирая по щекам слёзы. – А ты куда?
– Готовить нам с тобой побег в большой мир, – усмехнулся Михалыч и озадаченно почесал подбородок, глядя на то, как в глазах сына запылал совсем другой огонёк.
«Господи, – пронеслось в голове, – какой же он всё ещё ребёнок!»
***
Когда за окном потускнели краски и монохромная пелена опустилась на город, Максим успел уже успокоиться и как следует выспаться. Отца дома ещё не было.
Слоняясь из угла в угол, он мял в руках злосчастный листок и раз за разом прокручивал в голове памятные картины. И каждый раз, как и тогда, желудок его конвульсивно сжимался.
Перед глазами возбужденного юноши так ясно вставали живописные сцены того страшного дня, что он от волнения буквально забывал, как дышать. И только когда лёгкие вспыхивали невыносимым жаром, он судорожно вздрагивал и беззвучно глотал воздух ртом.
«Мучнистые, рыхлые лица сослуживцев, блестящие антрацитом глаза. Серая морщинистая кожа… Голодные рты с щебёнкой острых зубов и пена… Везде жёлтая, мерцающая искрами чужой жизни, жижа: на траве, на кустах, на одежде солдат… Она как живая ползла по штанинам, заползая под брюки, под кожу, под плоть…»
Как же больно смотреть на то, как