Море волнилось, по его поверхности пенилось и шипело что-то вроде газировки. Повсюду главенствовал белый цвет. И песок белый, и само море белое, и небо почти теряло голубой оттенок, а уж облака вообще слепили такой необыкновенной яркости белизной, какую на земле и не встретишь. Над головой постоянно барражировала птица, вроде чайки, только с красной головкой и не таким массивным клювом. Наверное, крачка. Ни на секунду не умолкая, издавала пронзительные истерические звуки, которые изводили. Сколько ни пытался отвлечься на что-нибудь другое, ничего не получалось. Звуки буравчиками сверлили мозг, проникали в грудь, далее в печёнку и кишки. Лейтенант, впадая в отчаяние, нервически швырял в назойливую птицу камнями. Крачка, смеясь над бессмысленными потугами, кричала ещё пронзительнее, переполняя пространство всепроникающей агрессивной какофонией. Одна улетала, на смену возникала другая. Прямо сигнализация какая-то! Чтобы тундра знала: чужой идёт.
Когда истёк пятый час пути, перестал обращать внимание на крачек. Ноги налились и стали тяжёлыми. Не помешал бы привал. Но по времени скоро должен начаться прилив, придётся топать по тундре. И лейтенант в очередной раз послал в эфир сердитое ругательство в адрес бригадира, товарища Голубцова. Товарища! Тамбовский волк ему товарищ. Когда нужен был медик за пятьдесят километров к оленеводам, в семье одного из них заболел ребёнок, а местных фельдшеров на месте не оказалось, нашли и вертолёт, и оленей. Обратно добирайся, как хочешь. А что я могу, разводил Голубцов руками перед разгневанным артельщиком Нечаевым, мужем местной медсестры, вся техника задействована, рация неисправна. Транспорт от Божка не вызвать. Может, через пару дней?
До части от Кии свыше тридцати километров. Стойбище располагалось за Кией ещё в двадцати. Лейтенант в первый день прошагал их бодренько, благо, погода пасмурничала, не упарился. Даже любопытство потешил вдоволь. Несколько раз выбегали поглазеть на непрошеного гостя песцы. Страшненькие, облезлые, серо-синие. Зимой-то они красавцы, мех длинный, пушистый, на солнце блестит, играет радугой. В одном месте наткнулся на столпотворение. Чайки с бакланами висели над берегом тучей, истошно, как в драке, крича и скандаля. Перья кружились, будто снег первый крупными хлопьями падал.
Подойдя, обнаружил выброшенную волнами небольшую белуху. Длиной метра два, рыбина уже не имела глаз и половины мяса вдоль хребтины. Исклевали. Сделалось не по себе. Вдруг нападут? Но хищники разом смолкли и разлетелись, недалеко. Геннадий ощутил непреодолимое омерзение. Даже замутило. Пнул сапогом, отчего безжизненная туша закачалась, будто на волнах. Завибрировал подкожный слой, толщина которого достигала местами десяти сантиметров. Потянуло резким запахом, как в детстве, когда мама заставляла глотать вонючий рыбий жир. Чуть не вырвало, хорошо, пустой желудок. Созерцать картину смерти, застигшей кого бы там ни было, человека ли, животное, противно чувственной природе. Смерть