Чудик и другие жители Заполярья. Рассказы. Анатолий Цыганов

Дни сменялись днями. Сезон – другим сезоном. Зимой – дикий холод, летом – комары, мошкара. Какой на дворе год? Неизвестно. Какой день и час – тем более. Побудка по удару о рельс, поверка, и на работу. Строили, как я понимаю, подъезд к руднику. Нас ставили на самые тяжёлые участки. В руках либо лом, либо кирка. Никаких контактов с заключёнными из наружного лагеря. За всё время к нам не направили из внешнего мира никого. Поэтому, что происходило в стране, мы не знали. С охраной говорить было бесполезно. Все они по-русски ни слова не понимали, а только сразу хватались за винтовку и клацали затвором. У нас тогда умерло человек сорок, трое с ума сошли. Этих сумасшедших сначала избивали до полусмерти, думали: от работы отлынивают, а мы в это время в строю выстаивали. Когда понимали, что это не симуляция, их куда-то отправляли, а нас бегом к месту работы.

      – А почему бегом? – удивился я.

      – Для профилактики, и чтобы время не терять. Дневную норму-то выполнять надо.

      Однажды вызвали меня в комендатуру. Пришёл, доложился по всей форме, а сам ничего хорошего не жду. Такие вызовы к «хозяину» добром не заканчивались. Думаю: сейчас набавит к норме выработки и придётся пахать за урезанную пайку, а сил и без того уже нет. А он протягивает мне бумагу и говорит: ознакомься и распишись. Увидал я год на штампе и в глазах помутилось: тысяча девятьсот сорок седьмой. Это я уже восемь лет оттрубил в полной изоляции. Мелькнула мысль: всё закончилось. Но это была «монаршья» милость. Меня переводили на общий режим. Вот тогда я только узнал о том, что, оказывается, была война. В лагере отбывали срок несколько тысяч заключённых. Здесь находились и уголовники, и бывшие полицаи, и фронтовики. Уголовники настороженно относились к фронтовикам, но не наглели, потому что те держались очень дружно, а вот бывших полицаев ненавидели и те и другие. Меня приютили фронтовики, потому что среди них было много моих ровесников, да и по духу они мне были близки. Я сразу почувствовал ослабление режима. Многие получали с воли посылки. Хотя охрана их изрядно шерстила, кое-что всё равно перепадало. Тогда я и попробовал чифир. В дикий мороз он был как бальзам на мою насквозь промерзшую душу.

      Работа продолжалась в тех же условиях, но это уже был не двенадцатичасовой рабочий день. Появились небольшие перерывы, да и норма выработки существенно уменьшилась.

      Когда в пятьдесят третьем узнали о смерти Сталина, решили, что пришёл конец нашим страданиям, и дождались… Берия объявил амнистию всем уголовникам. Лагерь ополовинел. Возникли возмущения. Когда поднялись фронтовики, охрана стала стрелять, потом пустили собак…

      Хранзелен с трудом сглотнул комок, достал из кармана пачку «Севера», щелчком выбил папиросу, повертел пальцами, затем с силой смял её и задумался. Я молчал. Хранзален сжал кулаки, поднёс к лицу, и я увидел, как на побелевших скулах заходили желваки. Наконец он заговорил:

      – Снова потекла однообразная жизнь. Но через год сменилось руководство.