Да… не думал я, что сам своими же руками всё и порушу… Да, видно, каждому на Родине, так ещё Мир наш кличут, свои испытания…
Приехали тогда в нашу деревеньку новые поселенцы, дальние родичи из Россеи. Большим обозом прибыли на новые земли: своя-то деревенька погорела, а тут деньгу подъёмную дают и просторы бескрайние – работай, не хочу…
Дедушка замолчал на минутку, упёрся в колени локтями и, склонив голову, поведал дальше:
– Среди новых сородичей и заприметил я свою Таисью. Таких и не видал никогда ране: коса белая, глаза синющие, аж режет… Белокожая да такая ладная, как писаная. Ей тогда только-только шестнадцать сполнилось – в самом девичьем соку…
Я хоть и постарше на семь годков, а дурак дураком закружил вокруг… То на покосе укараулю, то у реки поперёк дороги нарисуюсь. Не охальничал, нет, глазел да забоскальничал больше. Таисья на вид больно сахарная, а палец в рот не клади… Только стал я примечать, что и она поглядывает в мою сторону. Ну тут уж совсем голова кругом пошла и грешным делом сладили…
В деревне долго не упрячешься – меня отец вожжами пригладил, Таисью родичи и страмили, и уговаривали.
Да только всё одно и порешили: бежать от родных подальше. Таисьин узелок с приданым, мои снасти да ружьишко и в лодку – ночью по реке вниз куда глаза глядят… И не слышали страшных слов, брошенных в след родичами…
С большой реки завернули по притоку и причалили дней через пяток у небольшой заимки. Первый год в землянке зимовали, а уж потом местные людишки, остяки, помогли дом поставить, там и первенца Таисья уродила. Хорошо жили, дружно. Я промышлял охотой да рыбалкой, Таисья огород развела – тем и кормились. Что ни год, то сын али дочка – целая орава образовалась: семь ртов. Так бы и прожили вдали от родных тихо. Мы про них и не говорили ни разу: как отрезали… Но Род однако, другое уготовил.
И до нашей глухомани добралась новая власть, стала сгонять всех в колхозы. Только местному пасечнику разрешили пока своим хозяйством жить да медом откупаться.
Ранней весной дело было, по реке шуга еще не прошла. Бросил я Таисью с детями, обещавши позже забрать, и помчался через реку к пасечнику на поклон – уж очень не хотел в колхоз сбиваться.
Ядрёна кочерыжка, только и помню: холод собачий на дно тянет, а потом пред светлыми очами Бога ответ держу…
Так и попал в Домовые грех искупать…
Старичок примолк и, опережая моё любопытство, сказал:
– А про жизнь в Домовых завтра. Твой-то вот-вот проснётся, на утренний клёв собирался.
Дашка вглянула на палатку и хотела ещё спросить на прощанье, но крылечко вмиг опустело, только табачный пепел дуновением ветерка разметался по обшарпанным досочкам.
– Чего не спишь, Дашуня? – голос мужа встрянул окончательно.– Бессонница?
– Угу, – мотнула головой Дашка и пробралась в тепло палатки.