– Мать-то чем занимается? – спросила баба Шура, когда они поели, и старушка перекрестившись на образа в углу, сказала, – Слава Тебе, Господи, благодарим Тя за пищу нашу, не лиши нас и небесных Твоих благ.
– В огороде межи пропалывает, – ответила Лизавета, приподняв миску, и допивая из неё остатки окрошки.
– А отец?
– Отец на работе, в колхозе.
– Вот и ладно, никто не хворает?
– Нет. А тебе, бабуня, надо полы помыть или за водой сходить?
– Нет, детонька, у меня с прошлого раза ишшо чисто, как мать мыла, спасибо вам, помогаити, не оставляити.
Баба Шура задумалась.
– Айда лучше на дворе посидим, побаим.
– Пойдём, бабуня.
Они устроились на крылечке, скрытом от солнца листвой старой раскидистой липы, что росла у дома. Отсюда видать было всю поляну, что окружала дом, и от жары горький аромат полыни, казалось, пропитал всё кругом.
– Баба Шура, – поморщилась Лизка, – У меня даже во рту горько стало, как ты тут живёшь, а?
Баба Шура улыбнулась:
– Да я уж привыкла за столь лет, и нравится мне даже горечь эта. Да ведь не всегда тут полынь-то росла. Раньше, давным-давно, цветы тут цвели, у-у-у, какех только не было, и жёлтеньких, и бордовых, и голубеньких, всяких, а опосля одним годом всё исчезло.
– Как так? – округлила и без того круглые глазищи Лизка, – Разве так бывает?
– Бываить, милая, – вздохнула баба Шура, – Природа-то она человека чует, душу его, и ему под стать становится. Оттого и растёт вокруг моей избы вдовья трава.
– Вдовья трава-а-а? – протянула девочка.
– Да, эдак люди полынь называют. Оттого, что горькая она, как вдовьи слёзоньки и вдовья долюшка, – вздохнула баба Шура.
– А как же одним годом-то она выросла? – спросила Лизавета.
– Как Игната мово не стало, – ответила баба Шура, потирая ладони о колени, – Так долго я убивалась по нему, жить не хотела без его. Уж меня вся родня и соседи проверять ходили по нескольку раз на дню, караулили, чтобы с собой чего не сделала. А я и хотела сделать, грех-то какой так говорить, но так и было, девонька моя. В один день помутилось у меня совсем в голове, взяла я верёвку, и в сарай пошла. Такая же вот жара стояла, как сейчас помню. В сарайке тёмно, пыльно. Залезла я на чурбан, на котором дрова рубили, перекинула верёвку, и почти уже дело это страшное сделать собралася, как позвал меня кто-то. Я сразу Игнатов голос узнала. Вздрогнула. Глянула – а он в самом тёмном углу сарая стоит, и на меня глядит, а кругом него быдто свеча горит, такое вот ровное пламя светит. Я замерла на месте. А он на меня ласково так смотрит, и баит: «Что ж ты, Шурочка, творишь? А говорила, что любишь меня крепко?» и головой качает. «Любила и люблю!» – закричала я – «Жить без тебя не хочу». А он головой качает: