Хлестнул коня и ускакал. Только пыль столбом.
Отсутствовал он пять лет. Первенца нашего мы назвали Бернаром, в честь хозяина. Потом у нас родилась дочка, окрестили её Бланш. Тут не о чём рассказывать, но наконец хозяин вернулся. Он повзрослел, ему уже исполнилось 26. Загорел там где то на юге, взгляд стал тверже, выучился говорить по испански да по итальянски. Видать, в тех краях побывал. Бороду сбрил – в столице, говорит, так не носят. А как носят? Смех смотреть, каков наш барон стал. Щёки выбриты до синевы, а посредине – узенькая коротенькая прядочка, этакий козлиный клок. «Муш а-ля Мазарини» называется. Ха Крестьяне, само собой, прозвали его «синяя борода» – они такого отродясь не видывали. Смешно им, вишь. Притом что мессир Бернар жгучий брюнет, и его бритые щёки и впрямь отливали синевой. Наподобие галочьих крыл или Колеттиных ресниц. Тётушка Мария была чрезвычайно рада и причёске его модной, и одежде новейшего фасона, и тому, что робости в нём поубавилось. А главное, тому, что живой вернулся. Но благородных дам и девиц он по-прежнему шарахался, Как чумы. И тётушка постаралась, спроворила ему свадебку «заглазно». Списалась с родителями невесты, договор заключили, послала кольцо от его имени. В общем, обручила его с девицей Жанной де Ла Клош, дочерью Компьенского судьи. Хозяин по своему обыкновению повздыхал, глядя на Помону. Но поскольку нрава он был кроткого, и хотел доставить приятность тётушке, а девица, видать была из хорошей семьи, и притом недурна собой, то он и согласился.
Свадьба была пышная и весёлая. Гости кричали «Горько», невеста, раскрасневшаяся от вина, смотрела на жениха сияющими от счастья глазами и покорно целовала его за каждый тост. От чарочки она не отказывалась, а лихо опрокидывала их одну за другой, почище какого-нибудь драгунского капитана. Развеселившись, новобрачная громко хохотала, задорно трясла кудрями, и совсем расшалившись, сплясала на столе галоп.
..обняв за талию. Она, склонив голову к полу, жалобно стонала. Ей было очень плохо. Волосы её мокрые и грязные свисали как половая тряпка, и сама она, вся подобная той тряпке, висела на руках мужа. Её рвало. Я вызвал служанок баронессы с тем, Чтобы они убрали в покоях и помыли мадам. Бледная и измученная, она крепко уснула. Барон, обняв меня за плечи, молвил угрюмо. «Как думаешь, Жиль, вторая брачная ночь у нас будет не такая?». Увы, что я мог ему ответить?
И так потянулись у нас невесёлые дни и тоскливые ночи. Если баронессе не удавалось выпить, она становилась раздражительна, и рыдала так, будто сердце у неё разрывается. Била служанок, и запирала на ночь двери своей спальни перед носом супруга. Если ей удавалось выпить – ей всё было мало, она хныкала как дитя, прося добавки. И пила до тех пор, пока не погружалась в бесчувственное состояние. Утром, продрав глаза, растрёпанная и опухшая, не умывшись и не сменив одежд, бродила она по замку, грязно ругаясь и богохульствуя. Барон строго- настрого запретил слугам наливать госпоже. В замке наступила пора «сухого закона». Гости, зная, что здесь им не нальют, избегали