– Деятели культуры из Свердловска, – представляет нас Нетребко. – А это местные баптисты.
Женщина, светло улыбаясь, кивает. Мальчик, взбежав к нам на сцену, приглашает зайти чуть позже: после баптистов здесь будет кунг-фу, после кунг-фу азербайджанское землячество. Джемма Васильевна интересуется расписанием служб и порядком аренды помещения. Девочка, прижавшись к матери, разглядывает дочь Розенблюма. Пахнет плесенью. Розенблюм с режиссером из Питера обсуждают покрытие сцены, у них прекрасная дикция, в зале хорошая акустика. Чмутов играет со словом покрытие. Я кожей чувствую, как напрягся Майоров.
– Крест сами делали? – набрасывается он на мальчика. – И венок из проволоки? И гвозди в ладони Христа ты бы вбил?!
– Андрей, – не выдерживаю я, – отдавай мою шляпу!
Мы рвемся на солнце, на воздух. Сзади захлебывается Алла Пояркова:
– Это так трудно – первый раз поднять руку на крест. А пойти на исповедь, к причастию… Девочки, я сейчас читаю Ветхий завет, там такая жестокость, все эти завоевания. Я жду с нетерпением, когда мудрость начнется. Ирина! У вас все детки крещеные?
Машинально киваю – мол, тоже жду с нетерпением, когда мудрость начнется.
33
Алла выбегает с фуршета чуть не плача:
– Что случилось с Игорем? Он был такой хороший!
– А что с ним случилось? – втайне радуюсь, что сегодня конфузиться не мне одной.
– Они с Андреем совсем стыд потеряли, – Марина, смеясь, глядит на Майорова.
– Да, – гордится Майоров, – мы распоясались. Он говорит, что у Джеммы клитор пять сантиметров, а я считаю, все десять!
Теряюсь:
– И вы оба знаете сколько?
– Так это ж баба еще из советского выставкома, – успокаивает меня Майоров, – у нее яйца, как у коня маршала Жукова! Бронзовые.
В растерянности оглядываюсь на Марину. Она улыбается:
– Он почти не закусывал, сейчас же пост. Я уж и сама на него ругаюсь.
Интересный вопрос – границы целомудрия. Почему на Майорова Алла не сердится? В зрительном зале набрасываюсь на Чмутова:
– Что ж ты делаешь с Аллой Поярковой?! Разве можно разрушать этот мир? Еще и сплетничаешь как баба!
– Да ведь мне-то все можно, я писатель. Я, Ирина, может, и есть баба. Мы ж не знаем, кто мы есть, пока не умрем.
В антракте он ругал спектакль, так увлеченно и яростно, что все разбежались. Он остался один посередине фойе, я насмешливо посочувствовала:
– Ну что, Игорь, горе от ума?
Он вдруг успокоился, посмотрел усталыми глазами:
– Я выпил пятьсот граммов водки. Скажи,