– Эва! – говорит Егор. – Кто-то что-то такое тебе сделал, Колян. Ты только скажи. Я ему… не знаю даже. Ты только скажи.
Мы закрываем окно. Рама скрипит, с нее сыплется скорлупа облупившейся краски.
В зале дым коромыслом. Наши все прорвались. Они среди дыма и этого коромысла. Как щуки в камышах. На стульях сидят, между стульев, на подоконниках, под подоконниками, перед сценой и на самой сцене. Эти химфаковские дружинники нахимичили. Им бы впустить всех сразу и закрыть наглухо. Будет им сегодня «традиционный вечер химического факультета».
Егор меня тащит к сцене. Ноги приятно ломит после спарринга, и почти не кружится голова. Мне было бы почти хорошо, если бы я не помнил, как плохо было целый день. Возле сцены я вижу Нинку, тут на меня снова и накатывает.
Вон Санька рукой мне машет.
– Привет, Санька! – кричу. – Ты жив еще, старый пьяница!
Санька смеется.
– Привет, Нинка! – кричу.
Она мне противна.
Я сижу перед сценой, поскольку люблю музыку, и наши всегда сидят перед сценой – там она гремит вовсю. Но сегодня я другой уже. Свой парень. Но чуть-чуть не такой, как они. Не лучше – нет-нет! Но другой. Мои розовые, умеренно большие уши разбиты. Это не уши – лиловые гроздья. Спасибо студенту Клюковкину, мерси самбисту – от его заочной колотушки мне еще хуже, чем от удара румяного студента.
На сцене не поймешь что. Серега Лемехов из Академии усы распушил. Но мы с ним почти не знакомы. Один раз только истребляли шампанское в мороженице на Владимирском.
Четыре человека паяльными лампами тычут в усилитель. Три кандидата и один аспирант. Пахнет канифолью. От канифоли морщится пятикурсник и что-то втолковывает Рекшану. Тот парень сердитый, зря ему пятикурсник выговаривает. У него башка как мяч регбиста. На мяче шнуровка рта. По этому студенту так и хочется стукнуть ногой. Рекшан кивает, кивает. Странная у него фамилия, не фамилия, а кличка…
У «Санкта» плохая аппаратура. У них дрянная акустика, усилители у них еще хуже. Самая плохая аппаратура в городе – у «Санкт-Петербурга». Они этим знамениты. Но они лучшая рок-группа в городе не только поэтому. Не стану врать почему, но они наши ребята. Есть у них песня про камень. Так после этой песни гранит заплачет. А мы орем и свистим.
Усилитель запаяли, в нем загорелись лампочки. В зале лампочки потухли. Взорвался светом прожектор. Табачное облако ползет параллельно полу.
Когда «Санкт-Петербург» грохнул, я понял – вечер у химиков превратится в ночь. Так им и надо. Нечего выпендриваться.
Лемехов гитарой размахивает, а Рекшан, сев за пианино, ногой крошит бубен. Этот трюк с бубном я знаю: каждый раз один и тот же бубен колошматит. Склеивает и снова – в кусочки. Вот Джими Хендрикс сжигал гитары. Он их посжигал порядочно, а потом умер.
Все наши свистят и стучат ногами. У химиков от изумления расползлись швы на их регбистских башках. Санька над головой курткой машет. Когда Серега в коде ударил по струнам, а Рекшан коленкой врезал по клавиатуре, да и остальные врезали по