у тебя рак лёгких, подумал Андрей, но не сказал. Он всё так же молча сидел, уставившись в никуда, свет лампочки ложился на его ссутуленные плечи, на опущенную вниз голову и на маленькие, стоящие по стойке «смирно» чёрные волосы. В маленькой кухне, больше похожей на гроб, висела такая тишина, что думать о красотах жизни было невозможно. Какие, к чёрту, красоты? Хотелось лишь одного – умереть. И это желание было тихим, спокойным, не вызывающим эмоции. При мыслях о скорой смерти Андрей испытывал лишь умиротворение, потому что представлялась она ему в светлых тонах, словно там, за границей жизни, его ждёт то, что он никак не мог найти здесь. Думая о конце (конце всего, конце необратимом), Андрей чувствовал себя лучше, ведь понимал, что рано или поздно это закончится… это ожидание отца перед каждым ужином, эти вздохи мамы, в которых так и звенит сожаление, этот проклятый стол, это проклятое окно, глядя на которое жаждешь выпрыгнуть на улицу, эти окурки и бычки на подоконниках в обоссанном подъезде, эти кровавые глаза отца, глаза прохожих, глаза одноклассников, мокрицы на полу в туалете, дырявые носки, улыбка отца, чёртова головная боль, разговоры о любви, итоговое сочинение, ядовито-жёлтый свет, руки отца, синяки, чувство одиночества, ненависти, отчаяния, тоски, погоня за счастьем, разочарование – всё это когда-нибудь закончится. И только две вещи до сих пор удерживали Андрея в мире живых: мама и крыши Петербурга. Маму жалко, а крыши… стоит жить ради того, чтобы одному гулять по крышам и смотреть на Питер, сплетаясь с ним в единое целое.
Завтра после школы пойду на крышу. И там же встречу закат. В октябре темнеет рано.
– Попробуйте-ка угадать, что случилось! Случило-о-о-о-сь! Слу-у-у…чи-и-и-и…ло-о-о-о-сь!
Отец вошёл на кухню, и на один краткий миг Андрей осмелился поднять голову и взглянуть на него. Он не мог сосредоточить взгляд на одном месте, потому что боялся его задерживать, глаза бегали, пока мозг лихорадочно считывал информацию. Отец был высокого роста (метр восемьдесят пять от грешной земли) и возвышался над всеми в семье. Лоб его постоянно рассекали морщины, словно кто-то очень давно лезвием прочерчивал линии на этом ужасном лице. Лице ужасном и грандиозном. Практически всегда оно отливало бордовым (высокое давление, высокое давление, тебя погубит высокое давление), и потому всегда казалось, что отец разозлён, буквально вскипает от злости. Всегда. Его голову покидали волосы, будто боялись, хотели сбежать, теперь ядовито-жёлтый свет бликами отражался от лысины, и лишь на боках и затылке остались более-менее густые волосы цвета мокрого сена. Карие глаза рыскали под редеющими бровями. Те же глаза, что и у Андрея, но другие в своей сути… Тело было крепким – Андрей это хорошо знал. Хоть отец и не занимался спортом, не поддерживал форму, мышцы его не подводили, а удары оставались сильными – Андрей это тоже хорошо знал. Сейчас на отце были простые рабочие брюки, белая рубашка с серыми линиями вдоль и накинутая сверху серая жилетка. Он даже не переодевался, заходя домой… но заставлял это делать жену и сына.
Андрей
