Рецензенты, правда, в оценках не были единодушны.
В положительном, к изумлению моему даже хвалебном отзыве, опубликованном в бумажном еженедельнике, как раз то сочли позитивным, что диванные ревнители краткости и динамизма относили к наследственным порокам повествования, а вот в разгромном отзыве, который, как топор, повис в блогосфере, певец перманентной революции, призванной сметать ненавистные власти и государства, литературными качествами романа вообще не озаботился, заклеймил меня как «охранителя лежачих камней» и идейного защитника путинского режима…
Забавно.
И уже не забавно, а глупо было бы искать корень зла в блогосфере…
Однако и на ярмарке non/fiction, вспоминающей по осени про гамбургский счёт, притягивающей, прочирикала в микрофон птичка из пресс-службы ярмарки, «самых квалифицированных читателей», на книги мои не обратили внимания, – их, такие «габаритные», трудно было не заметить на стенде, но…
И конечно, реагируя на безразличие к моим опусам, в рефлексиях старческого аутизма я вторил отцовской самокритике: немощь дара, затухание графоманских позывов, бесплодное сочинительство.
Хм: копировал не только отца, но и мать?
Она, лёжа на тахте с компрессом на лбу, мечтала о сверканиях филармонических люстр и корзинах цветов, под овацию вынесенных к просцениуму, но разве и я не ждал успеха, пусть не так пышно, как в мечтах матери, декорированного? И тоже гипотетического успеха, не очень-то на него надеясь, побаивался?
Пожалуй, честолюбие моё не простиралось, когда что-то удавалось, за минуты удовлетворения написанным, краткого, испытываемого наедине с собой; в признании моём нет и капли кокетства, я сторонился публичности.
Отталкивающий портрет художника в старости? – ну да, сухого, холодного и будто бы обескровленного; «художника от слова «худо», подкалывал, помню, дед…
Ну да, портрет, точнее, – автопортрет, который не могу никак дописать.
Продолжу в духе умеренного самобичевания: в разборки с собой я втягивался между романами, дописанным и не начатым: депрессивный промежуток был пугающе бесприютным, – вдруг ничего путного не получится?
Когда же, в конце концов, («прошло несколько лет») финальная точка избавляла от гнёта поисковых сомнений, в минутной расслабленности складывались в стопку тёплые страницы, выброшенные принтером, ещё через минуту испытывал я внутреннее обрушение, садистски-замедленное: крепкий задним умом, казнил себя за перегруженность композиции, вялость интриги, суконный язык, – шли вёрстка, редактура, корректура, печать и хотелось едва ли не каждую страницу перечеркнуть крест-накрест. Под специфическим давлением текста, как бы из вредности бравирующего своими огрехами, я уподоблялся глубоководной рыбе, выброшенной на берег; чувствовал шестым чувством, что текст, пока его в типографии превращали в книгу,