«Tyger, Tyger, burning bright» [1].
«Но что для них ваш зов, милорд?..» [2]
«Ich sterbe» [3]. Это я особенно помню.
– Вы случайно не соседи?.. – Следователь все тянет, тянет меня из болота оцепенения за седеющие мюнхгаузенские патлы. – Вы…
– Я ее редактор, – произношу чужими стеклянными губами, наверное невнятно, и повторяю зачем-то по слогам, как ребенку: – Ре-дак-тор. – Слегка взмахиваю почтенным, двадцати пяти лет от роду портфелем: коричневая кожа, квадратная застежка, никаких лейблов на виду. – Договор привез. И вот…
Сотрудник органов – настоящий, не из Вариных книг, где менты иногда Шопенгауэра цитируют, – интересно, вообще может знать, что за зверь редактор? Или это для него как риэлтор, репетитор или аж редуктор – не человек, но механизм? Или…
– Так она писала книги?
Я киваю. Мне неожиданно легче, будто после укола обезболивающего; легче ровно на секунду, а потом снова – взгляд вниз. Бензин, красный нимб, волосы светлые, слипшиеся… очки. Очки в стороне валяются, разбился только правый из круглых, как у Счастливо Выжившего Мальчика, окуляров, левый цел, но тоже в крови.
– Да, если вдруг вам о чем-то говорит псевдоним такой – Ванилла Калиостро…
– Говорит, даже очень. Странно, правда?
Расстроенным голосом – первое. А вот второй фразой он меня пытается уязвить – мирно, замученно, как бы давая понять: мало у него этих трупов, «висяков», чтоб еще умники умничали, взирая на него с вершин своей гражданской эрудиции.
– Читали, что ли? – Почти выходит тон поровнее, полюбопытнее.
– Читал. – Стальная боль в двух слогах. – И очень нравилось.
– А я эти книги издавал.
А еще я… нет. Не сейчас. Не могу.
– Ладно… – Слова будто мимо него проскальзывают, гордая голова уже занята другим. – Будем разбираться. Картина понятная: что-то тут не то, это она едва ли сама прыгнула.
Он тоже глядит на очки, вроде хочет шагнуть и подобрать их, но в последний момент останавливается. Подбородком поводит – на лохматого помощника, на старушку в красном. Ткань платья консьержки – как гробовая подкладка и как Варин кровавый нимб. Переносицу «Дима» так потирает, будто ему цвет режет глаза. А потом опять – серый взор на меня в упор. Тоже пытается смягчиться, тоже выходит плохо.
– Вам не стоит здесь находиться, скоро опер придет и будет орать. – Вздох. – Да и вас… правда, будто вырвет сейчас. Это лишнее.
– Нечем, не беспокойтесь.
Нечем блевать, кроме любви. И, сглатывая даже ее, гноящуюся, ворочающуюся между горлом и грудью, я поскорее произношу:
– Я звонил Варваре Петровне Перовой утром – она была спокойна, в хорошем настроении. Мы договорились вместе у нее пообедать, и вот я приехал. Не поднимался. В магазин даже не успел зайти, он у нее там… – Машу зачем-то на совкового пошиба гастроном с синей врущей вывеской «Вся на свете еда». Не вся, даже