– Нас и впрямь много. Хотя ты встретишься только с одним.
– Разве мы уже не встретились?
– Нет, сейчас нет той тесной близости, как с тем, с которым ты вскоре познакомишься.
– С дьяволом?
– Нет, не с хозяином. А с тем, кто сидит подле него.
– С нетерпением жду этой встречи.
Он – или оно? – ничего на это не отвечает. Воцарившееся молчание подчеркивает никчемность моей лжи.
– Значит, ты можешь предсказать будущее? – продолжаю я. – Это такая же распространенная бредовая иллюзия, как и вера в свою одержимость демонами.
Оно вздыхает. Это очень длинный вдох, словно на мгновение высасывающий из комнаты весь кислород. Он оставляет меня в вакууме. Обездвиженным, лишенным веса и задыхающимся.
– Твои попытки все подвергнуть сомнению неубедительны, профессор, – говорит оно.
– Мои сомнения вполне реальны, – говорю я, хотя тон, которым это произнесено, выдает меня. Ты побеждаешь, говорит этот тон. Ты уже победил.
– Ты должен приготовиться к тому знанию, которое тебя пугает.
– Так почему бы не начать прямо сейчас?
Оно улыбается.
– Скоро ты будешь среди нас, – заверяет оно меня.
При этом часть меня всплывает вверх и отрывается прочь от моего тела. Смотрит вниз на меня самого и видит, что мой рот открывается, чтобы задать вопрос, который уже задан.
– Кто ты?
– Люди дали нам имена, хотя у нас их нет.
– Нет. Ты не хочешь сказать мне, кто вы такие, потому что знание имени врага дает власть над ним.
– Мы не враги.
– Тогда кто же вы?
– Заговорщики.
– Заговорщики? И какова же цель вашего заговора?
Он смеется. Низкий, удовлетворенный рокот, который, как кажется, исходит откуда-то из фундамента здания, из земли под ним.
– Нью-Йорк 1259537. Токио 996314. Торонто 1389257. Франкфурт 540553. Лондон 590643.
Когда оно замолкает, глаза мужчины в кресле закатываются, выставляя наружу покрасневшие, налитые кровью белки. Оно делает невозможно долгий вдох. Задерживает воздух. Выпускает его вместе со словами, в которых чувствуется едкий, режущий привкус горелой плоти.
– В двадцать седьмой день апреля… мир будет отмечен пришествием наших множеств.
Голова падает вперед. Тело мужчины снова неподвижно. Лишь едва заметное дыхание удерживает его по эту сторону от смерти.
8.22.
Три минуты. Вот сколько времени я с ним разговаривал. С ними. Три минуты, которые уже воспринимаются как целый период моей жизни, отрезок времени, подобный отрочеству или отцовству, в каковых терминах в основе своей определяется и меняется представление об индивидуальной личности. Время между 5.24 и 8.22 будет именоваться «Когда я разговаривал с мужчиной в Венеции». И этот период будет отмечен сожалением. Утратой, которую я пока что не могу толком определить и назвать.
Пора уходить.
Если меня затащили сюда, чтобы засвидетельствовать симптомы душевного