Уходя, она одарила санитара ослепительной улыбкой, от чего у Билла мгновенно взмокла шея, и произнесла:
– До свидания.
– До свидания. – Санитар проводил ее глазами, пока она не скрылась из виду, присвистнул и надел на мужчину наручники. – Да, попка у нее то, что надо. Кто она тебе?
– Моя дочь, – спокойно ответил он.
– Дочь? Ну-ну. – Билл проводил мужчину обратно в палату и снял наручники. – Как думаешь, папенька, кто больше придется ей по вкусу: сумасшедший старикашка или молодой самец?
Глаза мужчины сверкнули, но он только сдержанно улыбнулся:
– Хотите пригласить ее на свидание?
– Нет, – ухмыльнулся Билл, – просто хочу трахнуть.
Шутка показалась Биллу удачной, и его громкий хохот прокатился по коридору.
Мужчина сел на кровать:
– Я уверен, ты придешься ей по вкусу, – произнёс он, оскалившись.
Ночь опустилась на город. Чернильные разводы стелились по небу, полностью скрывая от людей свет. Луна, бледная и совсем не живая, висела, словно приколоченная гвоздями. Она казалась лишней на этом небе. Ветер угрюмо гнул ветки деревьев, срывая сухую желтую листву. Осень выдалась очень холодной и ветреной.
Больница Лукаса Виткеса спала. Кого-то сморил здоровый сон, а кого-то принудительно заставили спать. Здесь не боялись применять наркотики. Здесь не боялись ничего, даже убить ненароком, переборщив с «поцелуем Морфея». Так врачи называли свое лекарство для тех, кто не желал мириться с режимом.
Мужчина стоял у окна и наблюдал. На него «поцелуй Морфея» не действовал, даже если бы по его венам растеклась лошадиная доза транквилизатора. Он никогда не спал. И никогда не чувствовал усталости. Он не ел. Но приносимая санитарами еда исправно исчезала – в животах здешних обитателей щелей и нор, которых он подкармливал. Хотя, кто знает об этом? При ежедневном осмотре его комната выглядела как обычно и пахла лекарствами и хлоркой.
Мужчина глядел, как ветер подбрасывает листья вверх и опускает вниз, словно в танце. В танце, в котором могут участвовать все и в тоже время никто. Никто. Имя весельчака, который дразнит природу, глумясь над ее мертвыми и пожухлыми детишками. Один листок с хлопком прилип к стеклу. На его шершавой поверхности были выведены подобия слов или знаков, понятных только мужчине. Он прочитал послание, ухмыльнулся и приложил палец к стеклу. А после отдёрнул его, увлекая листок за собой сквозь тонкую стеклянную грань. Листок лежал теперь на его пальце, точно был продолжением руки. Мужчина переложил его на ладонь, накрыл рукой и что-то прошептал.
– Ступайте, детишки, и принесите мне чего-нибудь вкусного, – мужчина улыбнулся и провел ладонью поверх другой. Листок с шипением съёжился. Одно лёгкое дуновение, и угольки взметнулись вверх. Затем, будто обладая собственной волей, медленно устремились к выходу и скользнули под дверь. Угольки витали по коридору, просачивались в двери других комнат, оседали