– Нет, – просипел он. – Наверное, нет. – И расплылся в широченной улыбке. Он знал, какой идиотский у него, должно быть, вид, но не мог стянуть губы.
– Что ж, хорошо. Потому что учебный год закончился, знаешь ли. Слава богу.
– Хорошего… – Опять сипение. Ему пришлось откашляться. Румянец усилился. – Хорошего тебе лета, Беверли.
– И тебе, Бен. До осени.
Она быстро сбежала по ступеням, и Бен видел все глазами влюбленного: яркую шотландку юбки, рыжие вьющиеся волосы, пляшущие на воротнике ее свитера, молочно-белое лицо, маленький заживающий шрам на икре и (по какой-то причине это последнее вызвало еще одну волну чувств, настолько мощную, что ему вновь пришлось схватиться за поручень; чувство это было огромным, не выражалось словами, но, к счастью, быстро отпустило; возможно, еще не осознанный сексуальный позыв, ничего не значащий для тела, поскольку эндокринные железы еще пребывали в глубокой, без сновидений, спячке, но при этом такой же яркий и жаркий, как летний свет) сверкающий золотистый браслет на лодыжке, над правой туфелькой, подмигивающий солнцу желтыми отблесками.
Звук… какой-то непонятный звук… сорвался с его губ. Он спустился вниз, чувствуя себя немощным стариком, и стоял у лестницы, наблюдая за Беверли, пока она не повернула налево и не исчезла за высокой зеленой изгородью, которая отделяла школьный двор от тротуара.
4
Но простоял он лишь несколько секунд (дети пробегали мимо, по одному и группами, радостно крича), потому что вспомнил про Генри Бауэрса и поспешил к углу здания школы. Пересек игровую площадку малышни, позвенел цепями, на которых висело сиденье качелей, переступил через качалку. Вышел через другие, размером поменьше, ворота на Картер-стрит и повернул налево, ни разу не оглянувшись на большущее здание, в которое последние девять месяцев приходил чуть ли не каждый рабочий день. Он сунул табель в задний карман джинсов и начал насвистывать. Ноги, обутые в кеды, казалось, сами несли его и, как ему казалось, на первых восьми кварталах их подошвы ни разу не коснулись тротуара.
Учеба закончилась в самом начале первого. Мать не могла прийти домой раньше шести, потому что по пятницам всегда заходила после работы в «Супермаркет скидок». Этот день принадлежал только ему.
Он пошел в Маккэррон-парк, какое-то время посидел под деревом, ничего не делая, иногда шепча: «Я люблю Беверли Марш», и всякий раз от романтических чувств, которые охватывали его, голова шла кругом. В какой-то момент, когда в парк пришла группа мальчишек и они принялись делиться на две команды, чтобы сыграть в бейсбол, он дважды прошептал: «Беверли