– Ты тоже, и я тоже. Знатное Молево. Рабочее. Правда, без вдохновения не действует. Да. Всё переменилось во мне из-за его работы. Нет, сам-то я остался прежним. Вот он, каким был, таким и остался. Поведение изменилось. И побуждения обновились. А потом, когда я захотел вернуться в свои места, запропастился сам куда-то в неведомое. Вот и живу тут. Должно быть, это и есть мои места. Ну, ты посиди, отдохни, а я пойду.
Неизвестный мудрец встал, отдалился, да вовсе сошёл на нет меж берёзок и осин, подобно здешним девицам, приведшим сюда Мирона, и золотистому льву, невесть откуда взявшемуся. Или просто растворился в священности окружения, о котором говорил.
«Отдохни, – повторил про себя человек, лишённый коня, – отдохни». Это слово обрело у него новый смысл. Отдохнуть, значит отпустить однажды пойманное вдохновение. Он и отпустил его. И полянка настолько опустела, что невольно закралось колкое ощущение лишённости всего, включая себя. Гнетущая оставленность придавливала его тело к срезу двухвекового дерева, внезапно очутившегося совершенно свежим. Будто спилено оно часок-другой назад. Только опилок нет. Запаха тоже. Мирон погладил шершавую поверхность пня. Слева направо, справа налево, кругами, спиралью. Что теперь искать? Коня? Путь? Или поначалу впрямь себя найти? Он похлопал по своему туловищу, рукам, ногам. И по голове. Вроде нащупал себя и будто опознал, поскольку был в рассудке. Но не понять, прежнего себя отыскал или немного изменённого. Не знал, как вести этого себя. Закралось недоумение. Вот что, оказывается, утерялось. Поведение сгинуло. Нет поступков. Сидеть, стоять, ходить, скакать, радоваться, печалиться, упиваться словесами, погружаться в молчание?.. Что делать то?! Пришло эдакое беспоступочное состояние всего сознания, то, что нельзя назвать ни нерешительностью, ни леностью, ни безучастием или безразличием. А беспокойство, напротив, набирало волнения, возрастало давлением, разогревалось тревогой. В конце концов, его одинокая душа наполнилась топким жаром.
Мирон застонал, удушаясь и обжигаясь смятенной мыслью, пробовал всё-таки отыскать собственное поведение, слегка поёрзав на пне. Затем, будто почуяв некий позыв, он встал и пошёл, как говорится, потупив взор. Изредка заставлял себя усмехаться. Ничего не замечал вокруг. Благо, подножие лесное оказалось ровненьким, мягоньким. Даже споткнуться не обо что. А стволы молодых берёзок да осин, словно сами расступались перед человеком. Штихеля в кармане снова перестали звенеть, изгибаясь да скручиваясь, будто верви…
Тут снова появилась дюжина девиц, укрытых вместо общепринятой одежды – собственными прядями русых волос, волнами ниспадающих по всему телу, да венками из лилий, вплетённых на уровне бёдер. Они снова создали своеобразный конвой с целью увести путника к назначенной цели. Мирон, глянув на них, ничуть не удивился, а лишь усмехнулся. И тут же поймал ещё одну мысль по проводу жертвенности, связанной именно с женщинами.