дерьмом изошёл, то и тогда бы меня на него не хватило. Я ведь, в этом смысле, не неисчерпаем, хотя и состою из немалого количества атомов, но не могу я изливать не убывая, подобно святым мироточивым иконам и мощам. А источника питания я здесь не имею, не грызть же ветку, на которой сидишь, и не самоедством же заниматься; сок (смолу) сосны не отсосать и её духом сыт не будешь, как и большевистским и свиным, а Святой Дух меня за версту обходит, после того как ему от меня досталось!!! Известно, что лучшее – враг хорошего, а вот кабан для меня, это отнюдь не лучший и не хороший враг, а имеющий большие шансы стать наихудшим из всех моих заклятых и смертельных врагов. Ой, не наступает у меня, пока, душевного умиротворения и не возрастает сила духа моего, а бойцовского характера не хватает даже на то, чтобы петушиться и зычно горланить. Небо мне с овчинку кажется, и, хотя, если приглядеться, оно безоблачное, но моё положение безоблачным не назовёшь – «тучи сгущаются» над моей головой! А, впрочем, ещё не вечер! Ещё не всё потеряно! «Всё хорошо, прекрасная маркиза! Всё хорошо, всё хорошо!!» – прозвучала в голове Ильича слуховая галлюцинация, и тут же ему показалось, что кабан нахрюкивает «интернационал»: «Весь мир насилья мы разроем до основанья…». «Подкузьмил мне, «Кузьмич» свинячий, и ещё издевается!» – чуть было не поверил Ильич обману органов чувств, но уверовал в другую, пришедшую в голову мысль: «Нет, батеньки мои, это всё же не соратник-большевик, метящий на моё место, которое не меня красит, а я его, как петух насест, обгаживаю! А это, скорее, чёртов привратник, открывающий врата в преисподнюю! Хоть фигурально выражаясь, хоть матерно, но, по сути, так оно и есть».
Высоко в небе закружил и закаркал ворон.
В цейтноте Ленинской жизни после того, как сосна «пошла ходуном», у Ильича немели руки, ноги, спина, но голова, зад и «перед», и вправду, работали очень активно. Результаты активности нижней части тела не могла перекрыть или снизить и толстая ветка между ног. Язык и уста Ильича рекли быстро, всё быстрее и быстрее – перейдя на скороговорку и отводя душу, «ушедшую было в пятки», и как на духу. Ему хотелось быстрее облегчить душу, и не столько поносными словами, сколь изрыгая мучительную и горькую для себя правду. А после сигналов ворона, как последнего звонка на тот свет, язык и уста Ильича и вовсе стали изрекать столь же быстро, как некогда уста Мухаммеда перед престолом Аллаха. Не пустыми фразами пытался прикрыться Ильич, и не их метать, – он силился излить душевное беспокойство, страх и ужас, и получить умиротворение. Ильич рационально полагал, что, если уж перед смертью не надышаться, так хотя бы попытаться выговориться перед этой жуткой неизвестностью. И, кроме того, он невольно допускал, что Гессе не соврал, и сила слова сильнее просто силы! Ведь какую «пургу гонят» порой даже слабые ораторы, а уж стремительный поток мощных правдивых слов, «золотых и серебряных», – всесилен,
