И все же, после долгих терзаний наедине с самой собой, я ныне решаюсь их привести. Когда мне случается их перечитывать, я сразу же вспоминаю ту смуту, которая некогда в нем поселилась и никогда его не оставляла.
Могу лишь вообразить, как мне крепко досталось бы за такую вольность. Но я беру этот грех на себя и, выбрав из хаотической груды этих созвучий несколько строф, я закруглю ими свой мартиролог.
Хоть судьба меня привечала,
Помню я, что твердил отец:
«Все имеет свое начало,
Все имеет и свой конец»…
Жизнь долгой была, счастливой,
По-отцовски был ласков Бог.
Жизнь выпала мне на диво,
Но всему наступает срок.
Одаряла она без счета,
Не ударила в грязь лицом.
И одна лишь теперь забота —
Не испортить ее концом.
Забудьте всех носорогов,
Встреченных на пути,
Не подводите итогов,
Продолжайте идти.
Не торопитесь сдаться,
Барахтайтесь что есть сил,
Успеете належаться
В какой-нибудь из могил.
Ни с кем не сводите счеты,
Ни с недругом, ни с судьбой,
И помните: вашей работы
Не сдюжит никто другой.
Так неотступно звучат в висках две строчки, записанные наискосок на густо исчерканном листочке – сама не пойму, отчего столь остро они меня полоснули по сердцу:
«Выжал из жизни своей, что смог?
Ну и довольно с тебя, дружок».
«А если когда-нибудь в этой стране…»
Бедная женщина! Сколько пришлось ей и передумать и перечувствовать, перестрадать, чтобы нам оставить этот кровоточащий крик!
Даже не сразу поймешь – то ли молит, то ли грозит нам, то ли стыдит оставшихся еще жить на земле. Но у нее своя судьба, а у меня – совсем иная.
Что осталось написать напоследок – не о себе, о покойном Волине?
Рассказывать о самых жестоких и вымотавших его часах я не хочу. И вряд ли смогла бы.
Но не забуду, как неотрывно, как непонимающе вглядывалась в его лицо, наконец-то утратившее сжигавшее его беспокойство. Казалось, в его стеклянных зрачках мерцает какое-то новое знание. И так мне хотелось прочесть и понять эти неясные письмена, этот последний волинский текст.
Но это желание было несбыточно. И я лишь с самоубийственной ясностью чувствовала, что все, чем богата, даже оставшиеся мне годы, отдам, чтоб хоть час, чтоб хоть полчаса, еще раз побыть в его мастерской.
Братья Ф.
В третью палату перевели меня после утреннего обхода. Сопалатники проводили без слов, сочувственными печальными взглядами, иные отводили глаза. Слава у третьей палаты была дурная, о ней мрачно пошучивали: «Это палата для аристократов». Непонимающим новичкам объясняли: оттуда своими ногами не выходят, оттуда тебя выносят.
Но