Следуя в глубину. Марк Литчер

не будет… Нет людей. Лес шумит… – Мы жили в маленьком посёлке, где после восьми вечера народ уже сидит по домам, а я возвращалась от подружки и где-то на полпути меня должна была встретить мама… Это не я кусаю его за руку. Это не меня он бьёт и стаскивает трусики. Он зажал рот. Больно что-то вошло внутрь меня. Да, это случилось со мной. Это я здесь и сейчас, от осознания стало ещё больнее. Но всё вроде закончилось. Довольно быстро. Отшвыривает как куклу. Я чувствую, как там всё горит. Я ощущаю пустоту, смотрю на ноги, кровь тонкой струйкой спускается к ступне. Я отираю её сорванным листом. Меня трясёт от холода, хотя на улице жара. Я нечто хрупкое. Это хрупкое было прекрасным, а теперь в нём трещина. Хрупкое изуродовано, оно грязно, ничтожно…

      Вот чёрт. Ещё один момент, когда не знаешь, где найти правильные слова.

      – Ты рассказала кому-то? Его наказали?

      – Кому я могла рассказать? Хотела сначала маме, но вспомнила, как совсем недавно она говорила мне о роли женщины, о девственности, которую, как жемчужину, я должна подарить одному единственному. Мне казалось, что мама обвинит меня в случившемся, поэтому я молчала.

      Я обнимаю Веру.

      – Это ужасно. Я могу только представить, через что ты прошла. Как ты справилась с этим? – искренне спрашиваю я.

      – Я просто жила. Прикрыла свою трещину. Наложила грубый шов из отрешённости и напускного веселья. Маме казалось, что это переходный возраст. Меня устраивало такое её объяснение. Нет, я не боялась мужчин. Но, видимо, после этого не могу быть полноценной женщиной.

      – Почему?

      – Ну хотя бы потому, что я так и не знаю, что такое оргазм.

      – Пятьдесят процентов девушек этого не знает. Хорошо, что ты сейчас можешь говорить об этом.

      Солнце упало на её лицо, и она зажмурилась, отклонилась, невольно прижавшись ко мне.

      – Спасибо за откровенность. Ты полноценна. Ты же хорошая, красивая, умная девушка, но пережила травмирующий опыт, это не делает тебя хуже. С этим можно и нужно справляться. Я теперь кое-что понимаю. Ты не уходишь от Максима, потому что наказываешь себя за то, в чём не виновата… И страйкбол этот – тоже оттуда – скрытая агрессия к мужчинам…

      – Я думаю, вся это стрельба действительно немного освободила меня. Это плохо?

      Её щека возле моей.

      – Нет.

      – Но камень остался.

      – Тебе нужно поговорить с матерью, расскажи ей всё. Тебе станет легче.

      Она трётся о мою грудь лицом, как кошка.

      Мы оба должны подумать. Ощутить, что поменяло в нас такое признание. Я молча приношу нам ещё чаю.

      – Знаешь что, психиатр?

      – Ммм?

      – Мне кажется, у тебя тоже есть такой отпечаток несовершенства мира, который ты несёшь камнем. Я права?

      Я немного отстраняюсь, смотрю на Веру. Женщины от природы проницательны.

      – Да. Видимо, своя боль есть у каждого, – признаю я.

      – И что же это у тебя?

      Об этом тоже почти никто не знал, но я почувствовал, что теперь должен отплатить откровенностью, показать свой камень. И я попробовал