– Спокойной ночи, товарищ лейтенант, – вежливо попрощался маленький аккуратный солдатик, поправил на ноге голенище сапога, сползшее вниз. С сапогами у него, похоже, всегда были проблемы.
– Спокойной ночи!
– Когда расцветёт, примерно в пять утра, я вас разбужу, – сказал солдатик, – в шесть на заставу уже пойдёт машина…
Ломоносов говорил что-то ещё, но лейтенант уже не слышал его, клевал носом – всё-таки он здорово устал за прошедший день, – но в следующее мгновение всё-таки очнулся, проговорил машинально, лишь для того, чтобы Ломоносов услышал его голос, а что скажет лейтенант, это было совсем неважно:
– Да-да, спасибо… К этой поре я уже сам проснусь.
Как ни странно, нарушений в ту ночь было зафиксировано не двадцать пять и не тридцать, и не сорок – лишь одно, то самое, которое засёк лейтенант – на его глазах на пограничную линию выдвигалась тревожная группа.
Трещали цикады, где-то неподалёку от дощаника, в густоте вековых деревьев хрипло гукал филин, одинокий страшноватый крик его увязал, тонул в других криках, но Чердынцев сквозь сон слышал только филина и спрашивал себя: «Кто это кричит? Неужели человек? Может быть, нарушитель?»
Из глубины сна на лейтенанта накатывала тёплая успокаивающая волна, Чердынцев, подмятый ею, нырял глубоко и уже не слышал филина, остальные же звуки, звон цикад и разные птичьи голоса не доходили до него и раньше, тонули в глухом мягком пространстве. И сам он сейчас лежал на чём-то мягком, удобном, отдыхал. Серый свет, который он видел, был несильным, успокаивающим, приятным…
Но прошло немного времени, и он снова ощутил тревогу – сосущую, холодную, прилипчивую, будто заразная болезнь. Чердынцев протестующе задвигал головой по подушке, засипел, потом стиснул зубы и сипенье прекратилось.
Тревога не проходила.
Лейтенант вздохнул тяжело – понимал, что он спит, а из сна надо было выплывать, иначе тревогу не заглушить, – провёл ладонью по лицу и от движения этого, от самого прикосновения к коже проснулся. Было тихо. И цикады уже не трещали, и филин не гукал. Говорят, когда кричит филин – это к беде.
Чердынцев хоть и был жителем городским, лесных и сельских премудростей не знающим, а о зловещих предупреждениях, которые делает людям филин, слышал не раз. Лейтенант открыл глаза и зашевелил губами: «Свят, свят, свят!» – в следующий миг обрезал себя: ещё не хватало на какие-то старушечьи приметы внимание обращать…
Почему так тихо? И цикады куда-то подевались, и филин… Если крик филина был неприятен, то с цикадами можно было бы мириться… Но нет.
Вспомнился отец. Как он там, на далёкой дальневосточной границе? Отца Чердынцев любил больше, чем мать, – так уж получилось, – отец был добрее, внимательнее, умел находить тёплые верные слова во всякой беседе, там, где мать