Срочно делался небольшой закос, дающий всем знать, что сей участок занят, «застолблён», чтобы какая-то другая семья не положила вдруг глаз на отысканный «лоскут» и приступали к короткому отдыху. А уже чуть свет, зардевшейся в небе, зари начинались косьбы.
А там, как сказал поэт: «Раззудись, плечо! Размахнись, рука!»
Косцы же говорили: «коси коса – пока роса, роса долой – и мы домой». А ещё говорили: «в людях не деньги, в копнах не сено». То есть надо держать его при себе. Да к тому же, надо быстро расстилать его и сушить, пока оно не сопрело. Сие делалось где-то уже близко от дома. И за несколько погожих дней высушив, время от времени вороша, переворачивая травяную массу, приступали к уборке её на свои дворы, на сеновалы – навесы под надёжной, непромокаемой крышей.
Попутно скажу, что той заготовки на всю зиму всё равно не хватало. Зимой сено подкупали в глубинных деревнях, куда ещё не сумел добраться строгий социалистический контроль, и где люди могли запасаться тем благом с достатком и сверх достатка…
Но вернёмся же к жизни самих лошадей. Надо сказать, что в быте коней, даже касаемо очень возрастных их особей, бывали часы немалой отрады. То было, когда в летние месяцы лошади отгонялись на ночь на относительную волю, на природу, – в так называемое «ночное».
В такие вечера мы с моим другом Толькой просились у конюха отогнать вместе с ним на ночлег табун. И порой нам это позволялось.
Помню, как в одну из первых таких гонок подо мной была та самая, пожилая кобыла Голубка, о необычном цвете которой я ранее упоминал.
Сёдел у нас не было и нам во время тех скачек приходилось всегда восседать непосредственно на лошадиных спинах.
Ох, и сколько же страхов я испытал тогда! При отъезде Голубка подо мной неожиданно стала взбрыкивать или, как у нас говорили: «зверикать». Это, когда лошадь, радостно возбудившись, начинает скакать, подбрасывая вверх, то переднюю, то, особенно, заднюю часть своего тела, при этом резко виляя корпусом из стороны в сторону. Так вот, Голубка вдруг стала, как юная «зверикать», отрывая меня от своего буйного тела. Я, словно объезжающий молодого мустанга, ковбой, подбрасывался в воздух от её, ходящей ходуном, спины. Повода вырвались из рук, но каким-то чудом я удерживался, ухватясь за самые концы её длинной гривы и как не слетел при том наземь, одному Богу ведомо.
К счастью, та катавасия длилась недолго. Вскоре Голубка успокоилась, и я уже без проблем продолжил на ней свой путь. А неким условием того её буйства, думаю, послужил мой маленький вес и рост, – мизерный даже для моего тогдашнего двенадцатилетнего возраста, – она просто не почувствовала на себе серьёзного седока…
Больше же мне помнится одна из поздних моих скачек, перед тем, как нашу конюшню закрыли, и значительно сокращённое в связи с этим поголовье наших лошадей