А спустя месяц, в августе, еще до приезда Алешки, Катенька стала температурить, утром нормальная, а вечером 38. Аппетит ничего, а жар каждый вечер. Я вызвала нашу участковую, немолодую грузную женщину, вечно усталую, но опытного врача. Вызвала раз, другой. Во второй раз она сидит, смотрит на Катю, думает вслух:
– Ну не знаю, что с вами, похоже на грипп. Но сейчас эпидемии нет.
– А вдруг это какая-нибудь тяжелая болезнь, например тиф? – в страхе спросила я.
Врач посмотрела на меня задумчиво, но не возмутилась:
– Нет, не беспокойтесь. Тифозный ребенок не будет так сидеть за столом и улыбаться. Тифозный лежит пластом. Потерпите, поберегите, думаю, всё пройдет. – И она оказалась права. Через 10 дней такой непонятной болезни Катя перестала температурить, и мы снова начали с ней гулять.
Так мы и жили-поживали два месяца, пока не вернулся с заработков Криминский, по которому в перерывах между Катиными болезнями я успела соскучиться. Алешка проработал там, на Камчатке два месяца, заработал кучу денег, тысячу триста рублей, повидал Дальний Восток, покупался в теплых гейзерах.
Приехал какой-то незнакомый, непонятный, чужой, в незнакомой одежде – в новом сером свитере, лохматом, напоминающий свитер с фотографии Хемингуэя, модной тогда фотографии, – не узнать лица, изображенного на ней считалось позором. У Мельбарда была такая фотография, свитер был толстый, не облегал шею великого писателя, видимо это во время охоты на львов в Африке он нарядился, и теперь вот и мой Хемингуэй надел такой свитер, теплый и толстый исландский свитер, рыбаки там, на родине его, наверное, надевали, чтобы выйти в холодную погоду в море, и наши интеллигенты тоже носили такие свитера.
На лице у мужа была поросль двухмесячной небритости, усы наросли симпатичные, густые, а борода смешными такими клочками, между клочков просвечивала тонкая чистая, не тронутая еще растительностью кожа.
Он сбросил рюкзак у порога, и мы обнялись радостно, но как-то отчужденно. Долгой была разлука. А Катенька осторожно допустила папу до себя, отворачивая личико от его щетинистых поцелуев.
Алешка привез еще себе полушубок черный, с нестриженой, свисающей клочьями шерстью внутри и казавшийся несносимым, два литра красной икры, много банок лососевых консервов, тогда уже дефицитных, и кучу впечатлений.
Деньги при нем еще не все, потом ему дослали.
Он летел 11 часов, очень устал.
– День длился и длился, – сказал он, – мы летели за зарей, всё на запад и на запад. В электричке сюда я не взял билета, и меня накрыл контролер. Впервые в жизни я не бежал от него, а лениво подал трешку. Приятно чувствовать себя при деньгах.
Поели, выпили, стали укладываться. Я разделась в тот