Валентин подходит и бросает фото в мусорку. Его взгляд застревает на брелоке из спящих птичек.
– Узнаю это выражение лица, сын мой.
– Тут от их дома. Надо отнести.
Валентин чуть поводит бровями. Мы выходим, и, только когда я закрываю на оба замка кабинет, у него вырывается:
– Не понимаю: почему ты всё время помогаешь этой… этой семейке?
Я неопределённо повожу плечом и оглядываюсь на своё фото: горбатый нос, усмешка в углу губ. Пустые глазницы.
Помогаю? Ха-ха.
Мы не говорили с Дианой с начала года.
Не гуляли и того больше.
По внутренним часам с той ночи на Холме смерти минуло, не знаю, лет сто пятьдесят.
Только в «Знакомцах» «Почтампа» Диана и осталась.
Формально мы не ссорились. Как-то само вышло, что наши пути разошлись – ещё до её «обета молчания». Вины на мне нет, не ищите клейма, но…
Но началось всё будто с Холма смерти. Потому что, сколько бы я ни представлял, как съезжаю по ледовой дорожке, на самом деле этого не было.
Услышьте меня: этого не было.
Ни-ко-гда.
Диана съехала, а я остался с Валентином. Из-за страха ли, или ещё почему, но не двинулся с места.
Да и немало прошло месяцев, прежде чем мы с Дианой охладели друг к другу, так что причина наверняка не в Холме. Но снится он мне постоянно. Я снова и снова лечу вниз и не достигаю конца ледяной тропинки. И просыпаюсь, и вспоминаю, что так и не скатился, не отправился за Дианой. Один и тот же прескверный кошмар. И я, съезжающий и не съехавший, застывший где-то между мирами – в каком-то вечном полусне, в какой-то сумеречной зоне. Как если бы заело плёнку и навязчивый кадр повторялся бы вновь и вновь.
Вы никогда не ловили себя на мысли, что вашу жизнь зажевало в лапках кинопроектора? И не вытащить, и не отмотать назад.
Ни прошлое, ни будущее. Ни начало, ни конец.
Словно тот древний змей, который пожирает себя день за днём и не способен разомкнуться.
Сон пятый. Сквозь приоткрытую дверь
Колечко упирается в жестяную крышку, продавливает её, и мне в нос с шипением ударяет лаймовый фонтан.
Глоток.
Холодный спрайт подмораживает рот, и пузырьки СO2 кисло-cладкой картечью лопаются на онемелом языке.
Я мало-помалу прихожу в себя после двухчасового киносеанса и осматриваюсь.
Представьте сонный березняк на окраине Северо-Стрелецка. Днём прошёл ледяной дождь, и на ветках повисли хрустальные космы. Всё блестит весенним солнцем, похрустывает и позванивает, тут и там промеж стволов мелькают полумёртвые рыбацкие бараки начала XX века. В одном-двух ещё горит свет, но большинство покинуты. Далеко за ними вздымается меловая гряда, которая до макушки заросла хвойной щетиной. В тени этой громады изгибается Кижня: белой пеной исходит на порогах и уносит буруны волн к тёмно-синему стеклу моря.
Мне жарко, тревожно и холодно. Спина потеет из-за слишком тёплой куртки, правую руку